«В кольце врагов»: советское общество в 1920–1930-е годы и официальная пропаганда
В современной историографии много говорится о мобилизационном и милитаризированном характере советского общества конца 1920-х – 1930-х гг. Наличие постоянной внешней угрозы, атмосфера «осажденной крепости» служили оправданием тяжелых условий жизни и эффективным инструментом для подавления сопротивления радикальным мероприятиям, реализуемым во внутренней политике.
Советское общество, особенно применительно к периоду 1930–1950-х годов, часто именуется закрытым. Несмотря на то, что СССР активно поддерживал дипломатические и торговые отношения со многими странами, определенные основания для этого есть. Как отмечает кандидат исторических наук Александр Голубев в своей книге «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 гг.», победа Октябрьской революции, привела к мифологизации массового сознания, особенно в эпоху существования тоталитарного политического режима, в 1930–1950-е годы.
Этот режим, как и все режимы данного типа, отличался двумя особенностями. Во-первых, он стремился контролировать не только те или иные действия, но также эмоции и мысли населения. Во-вторых, подобные режимы обладают способностью создавать себе массовую поддержку. Одним из основных средств достижения этого являлась мобилизация общества или его значительной части, для достижения единой цели, имеющей общенациональное значение [1].
В данной работе мы рассмотрим следующие вопросы – как виделись перспективы войны советскому обществу в 1920–1930-х годах, как общество воспринимало «военные тревоги» 1927–1929 годов и какую роль играла официальная пропаганда в мифологизации общественного сознания.
Картина внешнего мира как часть официальной мифологии
В качестве общенациональной цели сталинский режим выдвигал программу качественного обновления страны, включающую индустриализацию, преобразование сельского хозяйства и культурную революцию. В сущности, это была программа модернизации (хотя сам термин и не употреблялся), ведущая к превращению России в индустриальное общество [1].
Тоталитаризм не мог не наложить отпечаток на общественное сознание. В частности, он способствовал консервации мифологического типа сознания, на который опирался. В отличие от режимов авторитарных, тоталитарный режим не стремился держать массы в стороне от политики, напротив, происходила всеобщая, сознательно подталкиваемая политизация массового сознания. Уже в первые годы после революции была создана невиданная в истории система учреждений и механизмов, преследующих чисто пропагандистские цели [1].
Определенная картина внешнего мира представляла собой неотъемлемую часть официальной мифологии. В полном соответствии с описанными выше механизмами мифологического сознания она представляла мир как арену великой борьбы между силами прогресса, олицетворяемыми в первую очередь коммунистическим и рабочим движением, и силами реакции, причем победа первых была неотвратима, как второе пришествие Христа в представлении верующих [1].
Все расширяющаяся система официальной пропаганды вела к тому, что внешний мир, даже в отдаленных районах страны, в сельской «глубинке», на национальных окраинах, стал восприниматься как некая реальность, имеющая отнюдь не абстрактное, а вполне практическое значение для повседневной жизни.
Порой еще не до конца осознанное, почти инстинктивное, но уже очевидное понимание целостности мира, частью которого являлась Советская Россия, перестало быть прерогативой лишь образованных слоев населения. Мир выступал либо в качестве источника вполне реальной угрозы (военной или для установившегося политического строя), либо, напротив, в качестве источника благоприятных изменений, причем не только для противников Советской власти, ждавших извне освобождения от власти большевиков, но и в ряде случаев для ее сторонников, например, мог предоставить техническую или продовольственную помощь, выступить союзником в войне против общего врага [2].
Одновременно сохраняла свою привлекательность идея технического прогресса по западному образцу. Пресса 1920-х – начала 30-х годов воспроизводила примеры лучшей организации промышленности или сельского хозяйства в развитых капиталистических странах. Однако в массовом сознании подобная агитация имела порой неожиданный эффект. Так, после публикации в «Известиях» цикла статей о крестьянском хозяйстве в Дании, группа зажиточных сибирских крестьян решила незамедлительно переселиться в эту страну [1]. После появления в «Правде» статьи В. В. Осинского «Об американском автомобиле и русской телеге», как сообщалось из Сибири, во время коллективной читки у слушателей статьи
«раздался глубокий вздох, обозначающий то, что вот есть же действительно такая счастливая и богатая страна… и за ним последовали новые вопросы и рассуждения о том, где эта самая счастливая страна находится, что за народ в ней живет и нельзя ли туда переехать на жительство сибирским мужикам?» [1].
В таком контексте происходила коренная трансформация образа Запада в массовом сознании. Коммунистический переворот часто трактуется как возврат к изоляционизму, победа антизападной тенденции в развитии. Для подобной трактовки есть некоторые основания, но это лишь поверхностный уровень понимания. На первых порах большевики субъективно выступали как убежденные западники. Антиизоляционистская доминанта главенствует в начале становления советского общества и вновь проявляется на последнем этапе его существования. Изоляционизм же доминирует на основных пространствах советского этапа отечественной истории, а во времена кульминации холодной войны достигает предельных значений [2].
В ожидании неизбежной войны: «ретроспективная пропаганда» в СССР в 1920–1930-е годы
Советское общество в 1920–1930-е гг. жило в ожидании неизбежной войны. Как отмечает историк Светлана Ульянова, в распоряжении у советской власти было две модели войны, образ которой можно было конструировать – Первая мировая и Гражданская война.
Советская пропаганда в 1920–1930-е гг. активно использовала «полезное прошлое», поставив себе на службу недавнюю историю страны. Как говорилось в первой редакционной статье «Военно-исторического журнала», военная история должна, черпая опыт прошлого, освещать дорогу в будущее. Исследователи отмечают, что составной частью советского политического проекта являлась так называемая «ретроспективная пропаганда». События прошлого актуализировались, приобретали не только собственно историческую ценность, но и превращались в составную часть модели сегодняшнего дня [3].
Историк А. Голубев, в свою очередь, пишет, что возможность войны с «капиталистическим окружением» в 1920-е годы ощущалась более остро, чем в 1930-е. Причин для этого было множество: тут и живая память о мировой и Гражданской войнах с участием иностранных держав, и советская пропаганда, в которой эта тема муссировалась постоянно и особенности восприятия, когда доходившая, например, до деревни, внешнеполитическая информация многократно искажалась и «перекраивалась» по законам мифологического сознания.
Несмотря на провозглашение политики мира, руководители партии говорили о будущей войне как о неизбежности и пытались заранее определить ее характер, используя сравнение с Первой мировой войной. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 29 июля – 9 августа 1927 года заявил, что грядущая война против СССР создаст обстановку, которая будет принципиально отличаться от ситуации 1914 года. Речь теперь должна идти не о войне между империалистическими государствами, а о борьбе империализма против пролетариата, «организованного как государственная власть» [4].
Активность в использовании инструментов политики памяти в большой степени определялась стремлением большевиков создать «нового человека», сформировать у людей новую идентичность. Последняя, как справедливо отмечает А. Ассман, наиболее эффективно конструируется посредством аффективного усвоения собственной истории через исторический миф. Грандиозность замыслов по «переозначиванию» прошлого, масштабность задач большевистского проектирования определяли методы политики памяти [5].
Вообще интерес к истории Первой мировой войны заметно возрастал в юбилейные годы – 1924, 1934 и особенно 1939 год. Причем трактовка войны от юбилея к юбилею менялась. Так, в 1924 году советские пропагандисты старательно замалчивали роль России в Антанте и события на Восточном фронте и представляли войну, прежде всего, как конфликт западных держав. В 1934 году акцент был сделан на классовой борьбе в воюющих странах.
Постоянные напоминания в прессе о грядущей войне с отсылками к опыту 1914–1921 гг. вызывали у простых людей беспокойство и опасения, заставляли их искать любую информацию о положении в мире. В частности, материалы агитационно-пропагандистского отдела Ленинградского обкома ВКП(б) показывают, что эти вопросы часто задавались на собраниях, лекциях и т. п. Например, при проработке партактивом области решений VII конгресса Коминтерна в 1935 году слушатели спрашивали: «Придется ли нам воевать? Будет ли допускаться братание в будущей войне? Будем ли воевать, если Германия выступит против Франции? Какая из стран, готовящих войну, является для нас наиболее опасной?» [6].
Для всех пропагандистов нормативным текстом с 1938 г. служил «Краткий курс истории ВКП(б)», в VI главе которого были даны оценки Первой мировой войны, а в VIII главе много внимания уделено иностранной интервенции в годы Гражданской войны. Война 1914–1918 гг. была представлена как борьба за передел мира и сфер влияния, ее виновниками названы империалисты всех стран. Она была неудачной для России в военном и социально-экономическом отношении: «царская армия терпела поражение за поражением»; «война разрушала народное хозяйство России».
В 1939 году, когда отмечалось 25-летие начала Первой мировой войны, на ее восприятие определяющее воздействие оказал острый международный кризис и начало военных действий в Европе. Начавшаяся новая мировая война была представлена не как конфликт великих держав, преследующих свои интересы, а как готовящееся нападение фашистов-милитаристов-империалистов на миролюбивый Советский Союз. Однако уже спустя несколько недель пропагандистской машине пришлось срочно перестраиваться. Если до заключения пакта Риббентропа– Молотова публицисты писали о «фашистских хищниках», подчеркивали особую агрессивность германского империализма, то после 23 августа оценки изменились.
Нормативным пропагандистским текстом стало сообщение В. М. Молотова на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 года. Смена ориентиров советской внешней политики привела и к переоценке Первой мировой войны в пропагандистском дискурсе. Так, в выступлении В. М. Молотова отмечалось:
«История показала, что вражда и войны между нашей страной и Германией были не на пользу, а во вред нашим странам. Самыми пострадавшими из войны 1914–18 годов вышли Россия и Германия» [7].
Главными поджигателями войны были объявлены английские и французские империалисты.
Военные тревоги 1927–1929 гг. в массовом сознании населения
Советское общество конца 1920-х, 1930-х годов «находилось в плену недавно пережитых войн и продолжало оставаться в состоянии «взведенного курка», ощетинившегося на весь мир». Это относилось и к психологии политической элиты. Характеризуя ее, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений М. И. Калинина в ноябре 1934 года:
«Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму» [2].
В 1927 году возник внешнеполитический кризис, который совпал с активной кампанией, приуроченной к 10-летию советской власти. Современные историки полагают, что тревога партийно-государственного руководства СССР по поводу новой войны преследовала преимущественно пропагандистские цели, отягченные психологической травмой, связанной с воспоминаниями об иностранной военной интервенции 1918–1920 гг.[8]. В частности, историки А. Я. Лившин, И. Б. Орлов считают, что военная фобия тех лет во многом была обусловлена провокационным компонентом, связанным с внутрипартийной борьбой. В то же время ряд западных историков полагают, что опасность военного вторжения в те годы была реальной. В частности, этот взгляд разделял видный итальянский историк Джузеппи Боффа.
«Военная тревога» весны 1927 года была вызвана разрывом дипломатических отношений Англии и СССР, налетами на Советское посольство в Китае. Все это рассматривалось в крестьянской среде неоднозначно. В Воронежском уезде зажиточные крестьяне объясняли это следующим образом:
«Советская власть разорила Россию. Ленин ограбил крестьянство. Коммунисты сейчас берут налоги с нашего брата и отправляют в Китай и Англию для того, чтобы сделать там революцию, и этим самым наша власть лезет на войну».
О разрыве англо-русских отношений в Валуйском уезде говорили так:
«Англия была вынуждена порвать с СССР дипломатические отношения, так как Советское представительство, пользуясь своей неприкосновенностью, прятало коммунистов, которые в Англии вели пропаганду. Через это же Соввласть потеряла пароход имени Ленина, где большевики под предлогом погрузки чая занимались провокациями».
В Бобровском уезде все это расценили так:
«Коминтерн затевает мировую революцию, пусть он сам развязывается с этим делом» [8].
Обострение международной ситуации вызывало огромное количество слухов. Они появились еще в начале 1927 года, в связи с проводимым переучетом военнообязанных. В связи с этим началась массовая скупка товаров первой необходимости, в первую очередь соли, керосина, мануфактуры (тканей). Во многих селах Воронежской губернии, например, крестьяне, продавали скот и делали большой запас соли до 15–25 пудов. Бедняки опасались, что останутся без соли, как в годы Гражданской войны, и, чтобы создать ее запасы, стали сбывать по низкой цене скот, который скупался местными торговцами [8].
Богучарский уком отмечал, что инициатором слухов явилось кулачество, которое заявляло, что в будущей войне с Англией начнут забирать лошадей, хлеб, скот. Крестьяне опасались возрождения политики продразверстки. В Воронежском уезде один крестьянин-середняк продал лошадь, закупил соль и мануфактуру (ткани) и сказал:
«Ну, теперь на случай войны я обеспечен солью. Это куда дороже лошади» [8].
Часто инициаторами слухов являлись торговцы, так как покупательский ажиотаж был им выгоден. Только в одном уездном центре – в г. Боброве – в течение недели было продано 12 вагонов соли. Ранее она продавалась в том же объеме за 4 месяца.
Воронежский губернский комитет ВКП(б), проанализировав политическое положение в губернии, пришел к заключению, что в результате последних событий деревня раскололась на 2 лагеря. Первый – «беднота, середняки, стоящие за советскую власть и партию» и второй – «деревенское кулачество и небольшая кучка «подкулачников», настроенных непримиримо и по отношению к партии, и к советской власти, надеющиеся, что «скоро коммунистам капут придет». Однако нельзя утверждать, что частнопредпринимательские слои заняли полностью антиправительственную позицию и ожидали падения советской власти. Хотя именно это стремились показать в своих отчетах партийные руководители и органы ОГПУ [8].
Пораженческие настроения, например, наблюдались в селе Сагуны Россошанского уезда Воронежской губернии, где после заслушивания доклада о международном положении выступил середняк и заявил: «Мы уже повоевали, если меня погонят на войну, я лягу и буду лежать. Иностранный воин такой же, как я, крестьянин, и убивать не будет, нам с ним драться нечего». Его выступление было поддержано криками присутствующих женщин: «Долой войну, воевать не будем». Второй из выступавших высказался: «Старые пули у нас в спине сидят. Весь народ притеснен, самая лучшая земля забрана совхозами. Кто же и за что пойдет на новую войну?». Его выступление было поддержано криками всего собрания: «Верно, правильно, воевать не будем» [8].
По мнению ОГПУ, в советской деревне отношение к будущей войне определялось исключительно социальным положением: «Бедняцкие и середняцкие слои к возможности войны относятся отрицательно, боясь новой разрухи, кулачество же злорадствует» [1]. В то же время, обобщая настроения населения, информационный отдел ОГПУ утверждал:
«Советскую власть в предстоящей войне оправдывают, приписывая обвинение всецело империалистам».
Стоит отметить, что среди потенциальных противников выделялись две группы – великие державы (Англия, Франция, США, Япония) и непосредственные соседи СССР (Финляндия, Польша, Эстония, Румыния, Болгария, Турция, Китай). Характерно, что Германия, противник в недавней Великой войне, в этом ряду встречается крайне редко, и, как правило, лишь в том случае, когда перечисляются практически все соседи СССР и наиболее значимые державы. Более того, в отличие от других западных государств, Германия иногда фигурировала в качестве вероятного союзника в грядущей войне. Например, в октябре 1926 года, когда в очередной раз появились слухи о войне с Польшей, одновременно распространились и утверждения о том, что «приехавшие в СССР немецкие делегаты призывали русских рабочих соединиться с ними для совместной борьбы с Польшей» [1].
«Всецензура»: политико-идеологический контроль за средствами массовой коммуникации
Представления о внешнем мире складываются на основе нескольких информационных блоков. Один из них, историософский, составляют сведения об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной информации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышедшая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность представлений об истории, политических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала художественная литература [2].
Второй важнейший блок, политико-информационный, составляет информация о политической, социальной, культурной современной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в создании адекватной картины мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким политико-идеологическим контролем.
«Самоизоляция СССР всегда была весьма относительной. Благодаря книгам, фильмам заинтересованные советские граждане могли ознакомиться с бытом других народов»,
– пишет российский исследователь А. В. Фатеев [10]. Однако книги или фильмы о современной жизни и быте других стран подвергались тщательному отбору, часто переводились или дублировались со значительными купюрами [2].
Альтернативных каналов получения информации почти не существовало. Большинство советских граждан, в том числе и большинство политической элиты 1930-х годов, не владело в достаточной степени иностранными языками и, следовательно, не могло использовать иностранную прессу или сообщения радио. В 20-е годы, впрочем, иностранные источники в какой-то степени заменяла эмигрантская пресса, издающаяся на русском языке. Однако подобные издания предназначались лишь для относительно узкого круга, прежде всего партийной элиты. Кроме того в январе 1927 года подписка на эмигрантскую прессу была запрещена. До этого момента официально эмигрантскую прессу могли выписывать любые организации и лица [2].
С середины 20-х годов круг людей, имевших доступ к иностранной прессе и другим альтернативным источникам информации, постепенно сокращается. Вместо эмигрантских изданий в крупнейшие парткомы было решено рассылать специальные обзоры, подготовленные информационным отделом ЦК, причем количество парткомов, имеющих право на их получение, постоянно сокращалось.
При этом, как отмечает историк А. Голубев, содержание таких обзоров и сводок «для служебного пользования» зачастую мало чем отличалось от материалов, публикуемых официальной советской прессой. Так, в закрытых информационных сводках Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), в частности, за май-июнь 1935 года, основное место занимали краткие пересказы сообщений западной печати о различных проявлениях «кризиса капитализма» и нарастании революционных настроений. Лишь изредка встречались нейтральные сообщения о новостях культурной жизни. Никаких материалов, существенно дополнявших сообщения советской прессы или критически оценивавших советскую действительность, в данных сводках не было.
Советская интеллектуальная элита находилась, с точки зрения доступа к информации, в несколько лучшем положении, чем остальные социальные группы, включая и политическую элиту. Играло роль знание языков, позволявшее читать иностранную прессу и слушать радио. Так, в дневниках академика В. И. Вернадского постоянно содержатся упоминания о прочитанных им материалах западной прессы. Но и тут постоянно проявлялась тенденция к закрытости. С конца 20-х годов сокращаются бюджетные средства, выделяемые научным учреждениям на закупку иностранной периодики и научной литературы [1].
«Одним из самых основных недостатков научной работы в нашем Союзе, требующих немедленного, коренного и резкого перелома, является ограниченность нашего знакомства с мировым научным движением»,
– писал академик В. И. Вернадский председателю СНК В. М. Молотову в феврале 1936 года. Он подчеркивал, что советская цензура обратила внимания на научную литературу и с лета 1935 года систематически вырезаются статьи.
«Цензура вообще стала бессмысленно придирчивой, небывало глупой и бесцеремонной»,
– писал академик в августе 1936 года [1]. Обращение Вернадского к главе правительства возымело, впрочем, действие: начальник Главлита С. Б. Ингулов получил выговор за «превышение власти», и на некоторое время ситуация лично вокруг Вернадского изменилась к лучшему.
Еще больше ограничений существовало в сфере личных контактов. Заграничные поездки независимо от их цели были под жестким контролем. В частности, сложно было выехать за рубеж даже ученым с мировым именем, таким, как академики Е. В. Тарле и В. И. Вернадский. Как правило, это требовало обращения к высшему руководству страны (т. е. Сталину или Молотову), но и такие обращения вовсе не гарантировали успеха [1].
По мнению американской исследовательницы М. Т. Чолдин, цензура в СССР постепенно становилась гораздо более размытой, закрытой, дополнялась самоцензурой, что, в частности, дало М. Т. Чолдин повод ввести новый термин – «всецензура».
«Держать народ в состоянии мобилизационной готовности» (в качестве заключения)
В 1938 году в одном из своих писем И. В. Сталин писал:
«Нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая «случайность» и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох».
Именно в этом ключе работала советская пропаганда в 1920–1930-е годы. Пропаганда вольно обращалась с «полезным прошлым», черпая в нем элементы идеального будущего. К концу 1930-х гг. в ней уже сложился шаблон, о каких войнах и в каком ключе нужно напоминать советским гражданам, чтобы способствовать формированию мобилизационных настроений и подготовить их к будущей войне.
Тезис о закрытости советского общества во второй половине 1920-х, в 1930-е годы имеет под собой основания. Как отмечает историк А. Голубев, тенденция «закрытости» общества была не только установкой политического руководства. В ходе революции в массовом сознании произошли важные изменения. Давно изжитые на высших этажах культуры стереотипы массового, насквозь мифологизированного сознания стали господствовать в обществе и в официальной пропаганде.
Стереотип «капиталистического окружения», постоянно угрожающего СССР, воспроизводил образ внешнего мира как «темной зоны», враждебной советскому человеку. Очевидно, что к классическому марксизму эти архаические по сути представления имели мало отношения.
Использованная литература:
[1]. Голубев А. В. «Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах: монография – Москва; Берлин: Директ Медиа, 2019.
[2]. Голубев А. В. «Мировая республика» или «закрытое общество»? (СССР в 1920–1930-е годы) // Россия и современный мир. 2003. № 3. С. 123–147.
[3]. Ульянова С. Б. Воспоминание о будущем: исторический опыт Первой мировой и Гражданской войн в советской пропаганде 1920–1930-х гг. // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: История России. 2021. Т. 20. № 2. С. 236–246.
[4]. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). 29 июля – 9 августа 1927 г. М., 2020. С. 296.
[5]. Поршнева О. С. «Империалистическая война» в большевистской политике памяти: институциональный аспект (1920–1930-е годы) // Новейшая история России. 2020.
[6]. Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга. Ф. 24. Оп. 10. Д. 145. Л. 1–2, 52–54, 82–87.
[7]. Молотов В. М. О ратификации советско-германского договора о ненападении // Военно-исторический журнал. 1939. № 2. С. 9
[8]. Бахтин, В. В. Военная тревога 1927 г. и радикализация политического сознания населения (на примере Воронежской губернии) // Берегиня.777.Сова. 2010. № 3 (5). С. 74–75.
[9]. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–1939. Документы и материалы. В 4-х т. / Т. 2. 1923–1929 / Под ред. А. Береловича, В. Данилова. М.: РОССПЭН, 2000.
[10]. Фатеев А. В. Образ врага в советской пропаганде. 1945–1954 гг. – М., 1999.
Информация