Кусок чужой войны
Январь двухтысячного. Несколько недель после Нового года. Слякотное поле в пригородах Грозного. Я сижу на броне, привалившись спиной к башне. Рация прислонена к стволу КПВТ, на коленях автомат, на ухе наушник. Рядом из люка торчит водила. Курит.Так проходит несколько часов. Комбат ушел в палатку к командиру полка и до сих пор не появлялся. Мы не ждем его, не скучаем, не думаем ни о чем. Мы вообще «не…» На все давно уже плевать. Просто сидим. Просто на войне. Мне уже даже не холодно.
Невысокое пасмурное небо, непрекращающийся задравший уже всех дождь, вечная вода в землянках, холод, туман и слякоть, слякоть, слякоть…
В этой слякоти живут люди. Несколько сотен человек приехали сюда за несколько сотен километров, нарыли ям в земле и копошатся в этой глине уже несколько недель. Я смотрю на них сверху. Нога свешивается с брони.
Люди занимаются в основном тем, что ищут тепло.
Тарахтит дырчик. Под гусеницами бэх горят костры. Дым слоями лежит на поле. Почти все люди сидят вокруг огней и жгут снарядные ящики. Никто не шевелится, лишнее движение – это лишнее тепло, а его мало. Апатия.
Самые ушлые нашли гамаки и развесили их под широкими носами БМП. Спят.
Грязная заляпанная глиной по самые крыши техника криво стоит на раскатанной в полуметровые колеи земле.
Пролетает и садится вертушка. Кажется, это единственное движение в мире. Вертушка тоже заляпана глиной по самые лопасти.
В километре или двух видны дома города. В бинокль можно различить нескольких женщин у одного из подъездов. Они стоят там уже давно, почти не шевелясь. Разговаривают или нет – отсюда не различить. На одной, помоложе, самодельные галоши из обрезанных сапог. Старуха в черном платке.
Больше ни одного человека. Только черные дыры окон и пробоины в кирпичных стенах. Следы пожаров и обстрелов.
В этом городе враги. Их не видно, они не стреляют, но они там. Их надо оттуда выбить и занять город.
За спиной работают «саушки».
Если бы меня спросили, что наиболее точно отображает эту унылую зимнюю слякоть второй чеченской, я бы ответил – «саушки». «Вторая Чечня» – это «саушки». Их слышно всегда и везде, в любой точке этой войны.
Как стада слонов, они стоят на каждом поле и вздыхают каждые две-три минуты. Гул по земле, эхо в горах, затем короткое затишье с тарахтением дырчика и туманной ватой в ушах и мозгах, и снова вздох металлического стада, как метрономом, отсчитывающий войну. Непрекращающийся, нестрашный, методичный и неостановимый метроном. Стучит и стучит – день и ночь, день и ночь, на протяжении уже нескольких месяцев. Каждые две-три минуты. Это и есть цель существования стада – прийти на это поле, стать и начать вздыхать каждые две минуты. Постоять тут несколько дней, сняться и переехать на другое точно такое же поле и начать охать точно так же там, не видя результатов своего вздыхания. Выстрел – самоцель. Он не ведет к сиюминутной смерти. Ни один артиллерист не может сказать, сколько человек он убил. Ни один, проезжая мимо разбитого вдребезги села, не может сказать: «Это я расхреначил этот дом».
Около каждой «саушки» прямо в глине валяется куча всякого добра. Штабеля снарядных ящиков, стрелянные латунные гильзы, ЗИПы, пустые ящики, белеющие распахнутыми внутренностями досок, комья промасленной бумаги, шлемофоны. Среди этого барахла возятся солдаты, таскают ящики со снарядами и кормят ими отстрелявшихся слонов, заталкивая желтые двухпудовые бананы в подачу.
Больше всего артиллеристы похожи на водил рядом с застрявшим в колее грузовиком. Только вместо хвороста таскают снаряды. Их лица ничего не выражают. Им тоже на все плевать. Они такают ящики, чтобы слоны вздыхали.
Вот так вот и убивают людей. Собственно говоря, эти грязные солдаты в глиняных бушлатах с пудами грязи на кирзачах и занимаются сейчас убийством.
Я сижу на броне. Смотрю на них. Мы, пехтура, испытываем к артиллеристам известную долю зависти – куда бы они ни приехали, у них всегда есть дом. Не надо рыть ямы в земле и спать потом в лужах – в башне всегда сухо. Главное – следить, чтобы под откат никто не попал. А то вот так после ночного марша один парнишка заснул на казеннике – если ты метр с кепкой, на казеннике спать очень удобно – а тут объявили стрельбу. Ночью в башне темно, освещение то ли не работало, то ли не зажигали, пушка уже была заряжена. «Огонь, выстрел». Сила отката у гаубицы несколько тонн. Парня, говорят, раскатало именно в мокроту.
Вертушка поднимается и улетает. В измороси ее движки работают приглушенно, кажется, что и воздушная волна от винтов мягче.Из кустов у подножия холма появляются пять человек. Они одеты не как другие люди на этом поле. На них нет бушлатов, легкие куртки заправлены в штаны, резиновые сапоги закатаны. Они отличаются от остальных, как отличаются опытные походники от новичков – все на них предназначено для комфортного и легкого передвижения по грязи. Нет ничего лишнего.
Это разведка. Возвращаются из Грозного.
Пятеро несут на носилках шестого. Сразу видно, что он убит.
Все смотрят, как они поднимаются по склону. Они, поднимаясь и дыша ртом, смотрят на нас. Как мы сидим и смотрим.
Когда пятеро подходят к началу вершины, туда, где стоит медицинская «таблетка» и палатка медвзвода, они опускают носилки на землю.
Двое садятся рядом, выбрав наименее раскатанные участки. Один подстилает под себя лоджопник. Видно, что они сильно устали.
Остальные идут выше, к палаткам штаба.
Поравнявшись с людьми около первого костра, командир группы бросает на ходу, хотя его ни о чем никто не спрашивает:
– «Чехи» там, в городе, – он показывает на дома. – У нас один двухсотый.
У него большие глаза. А может, это только кажется, потому что он смотрит снизу вверх.
Появляются два санитара. Подходят к носилкам, садятся на корточки. Один достает большую тетрадь в девяносто шесть листов, раскрывает ее, достает ручку. В тетради таблица, можно понять, что это список потерь, скорее всего, число, подразделение, фамилия, дата, причина смерти.
Второй санитар стягивает с плеча убитого куртку, затем свитер, оголяет руку. В ямке под ключицей уже образовалась маленькая лужица густой крови. Санитар разглядывает входное отверстие и что-то говорит первому. Тот записывает.
Потом второй натягивает куртку и свитер обратно, берет убитого за раненую руку и переворачивает его набок. Задирает куртку и свитер на спине. На месте левой лопатки огромная дыра в два кулака, из нее кусками выпадают сгустки розовой с белым крови, шлепаются на носилки, как кисель, в большую лужу – в носилках литра два уже.
Если кровь шла такими сгустками, значит, перебита артерия. Такое кровотечение остановить очень сложно.
Мне кажется, я чувствую ее запах – запах парного мяса, свежатины.
Лопатки у парня нет, вырвана. Видны раздробленные кости, еще что-то желтое, ребра, кажется.
СВД. Снайпер. Стрелял этажа со второго или третьего.
Второй санитар снова что-то говорит. Первый глядит на вырванную лопатку и пишет.
Рука, за которую убитого держит санитар, неестественно оттягивается, кажется, оторвется. Рука большая, мускулистая. Спина тоже. Видно, что парень был мощным, очень сильным физически.
Его кладут обратно на спину, снова натягивают свитер, куртку.
Задним ходом к носилкам медленно подползает медицинская «таблетка». Ее мотает по колее вправо-влево, но вылезти из колеи она не может.
Водила выпрыгивает из кабины и идет открывать задние двери. Открыв, остается стоять рядом с машиной, смотрит на убитого и на санитаров.
Двое оставшихся разведчиков все так же сидят рядом, не принимают в действии никакого участия, ни на кого не смотрят.Первый санитар – с книгой – забирает у разведчиков военник погибшего и уходит. Второй начинает бинтами подвязывать убитому челюсть. Затем складывает его руки на груди и перевязывает их.
Еще минуту назад он выглядел неприглядно, но – как живой.
Теперь, когда бинт на его голове завязан бантиком, он не выглядит ни глупо, ни смешно. Он убит.
Моросит. В грязи лежит убитый человек. Его щека измазана глиной. Глаза санитар почему-то не закрыл, они остались открыты.
Санитар и водила поднимают носилки и грузят убитого в «таблетку». Разведчики провожают братишку взглядом. Водила запирает дверцы и идет вслед за санитаром в палатку. Машина никуда не едет. Наверное, они будут ждать следующего убитого или раненого – этому парню уже все равно, когда его доставят в госпиталь. Скорее всего, он так и пролежит запертым в машине всю ночь, и если завтра к середине дня не будет еще убитых или раненых, его отвезут одного.
Один из разведчиков уже остыл, от него перестает идти пар. Его начинает бить дрожь.
Появляется комбат. Водила ныряет в люк. Комбат забирается на броню, сует одну ногу в командирский люк.
– Поехали, – говорит он.
Я подтягиваю ногу, прижимаю рацию.
Бэтээр разворачивается и уходит по колее, качаясь, как катер. Кусок чужой войны с убитым разведчиком в машине остается за спиной.
В очередной раз стреляют «саушки». Проплывающие мимо артиллеристы застыли над снарядными ящиками, смотрят нам вслед. Я смотрю на них.
* * *
Я никогда до этого не вспоминал об этом куске чужой войны. Никогда больше не был в этом полку. Я даже не знаю, что это за полк. Не знаю, что это было за поле.
Информация