Война против убогости
Георгий Бовт о том, почему Россия «не сольет» Новороссию
«Почему Путину просто не уйти сейчас с юго-востока Украины?» — недоумевают западные политики и аналитики. Некоторые вполне искренне. У нас употребляют более приземленное выражение — «надо ли слить Новороссию?» Оба вопроса сформулированы в контексте прагматических рассуждений насчет соотношения целей и издержек, прежде всего издержек экономических.
Однако украинский конфликт в понимании Москвы давно прошел ту точку, где экономические соображения играли сколь-либо решающую роль. Я даже не уверен, что он в таком контексте вообще изначально всерьез анализировался. Это все уже давно Большая Психология, где, скажем, военно-патриотические традиции (которые критики России назовут скорее милитаризмом) куда сильнее товарно-денежных рассуждений. И если верить в то, что Путин просто не может допустить военного разгрома ЛНР и ДНР (для меня в этом нет сомнений, причем такой вывод даже предшествует уточнению, какими именно способами это может быть обеспечено), то следует иметь в виду прежде всего эту самую психологию.
Если представить дело упрощенно, то такая психология, если угодно, этика поведения формировалась в людях, ныне находящихся на командных постах в политике и экономике страны, еще в советское время.
Во время детских игр в войну, с непременным наличием «фашистов» как воплощения абсолютного зла в детском представлении, которое собою персонифицировать никогда даже в игре не хотел и которое потом переносилось и во взрослую жизнь.
Для западного, даже европейского человека, где память о Второй мировой все же более насущна, чем для американцев, фашисты есть некая историческая абстракция, практически не коррелирующаяся с современными ультраправыми политическими маргиналами. А для наших обывателей и политиков это постоянный образный фон, присутствующий в пропаганде, культуре, прежде всего в кинематографе, в том, что День Победы — главный национальный праздник.
Это часть именно современного мироощущения. Когда говорят, что русские во многом живут прошлым и идут вперед с повернутой назад головой — это не пустые слова.
Если сейчас воцарился постсоветский идейный вакуум, то память о Великой Отечественной войне, гордость за одержанную победу в справедливой схватке со Злом — это, пожалуй, единственное, что ей, этой холодной идейной и общественной бессмыслице, противостоит.
И уже хотя бы поэтому, как определенная реминисценция «той войны», ополченцы юго-востока, сражающиеся, как рассказали по телевизору, против укрофашистов, против сил Зла, уже сразу поднимаются и над какой-либо общественной критикой, и тем более над какими-либо возможными окриками, командами из кремлевских кабинетов, которые могут подразумевать «сдачу», «отступление», «предательство».
На Западе (возможно, некоторые даже искренне) не понимают, почему этим сепаратистам нельзя грубо и цинично (цинично — потому что в угоду резко ухудшившимся экономической конъюнктуре и финансовому положению страны) дать команду «Отбой!». Мол, «наши сукины дети» сделали свое дело — их можно списать в бездонный архив истории.
Эти люди не понимают, что такой приказ не может быть отдан штатскими (скажем, кремлевскими кураторами) людям, с оружием в руках сражающимся за как бы правое дело. Пиетет по отношению к защитникам такого дела — разного по содержанию, конечно, применительно к разным мировым культурам — есть у любой нации. Но в России он один из наиболее сильных. И не только по причине глубокой инкорпорации поэтики Великой Отечественной войны, вообще любой справедливой войны (а война на юго-востоке Украины воспринимается общественным мнением России как справедливая со стороны ЛНР и ДНР) в ткань современной жизни.
Мы десятилетиями жили в условиях «осажденной крепости», оттого туда сейчас многие так легко эмоционально готовы вернуться («нас, русских, все ненавидят, все против нас плетут козни, особенно треклятая Америка, которая всем в мире заправляет»). Мы привыкли многие вполне рутинные вещи описывать в «милитаристском стиле».
У нас канонически сложилось так, что даже уборка урожая — это «битва» за него.
К тому же совершенно непонятно, почему агрессия и непримиримость ко всякому «инакому» поведению и мышлению, проявляющаяся сегодня на каждом шагу в обыденной жизни, должна оборачиваться чем-то иным по отношению к заведомым противникам. А засевшая в Киеве «фашиствующая хунта жидобандеровцев» — это однозначно враги. И «предать наших», простых русских людей, взявших оружие в Донбассе, — это гораздо хуже, чем бросить на произвол судьбы известного пионера из рассказа Гайдара-старшего, не оставившего свой пост (доверенный ему, помнится, как бы даже в шутку, в игре).
К тому же люди, взявшие оружие в Донбассе, «классово», как раньше говорили, ментально гораздо ближе нынешней власти (несмотря на имущественный разрыв величиной в пропасть), чем какие-нибудь «болотные умники». Они такие же «свои», как и, скажем, бунтари против «чурок» на Манежной площади или в Бирюлеве. Их и сурово наказывать-то грешно, оттого и нет против них никаких показательных дел в отличие от «болотных».
Сливать таких «своих», как говорится, «западло», вне зависимости от рассуждений, что, мол, эти привыкшие воевать люди потом окажутся в России и станут по привычке заниматься своим убийственным ремеслом, отстреливая, скажем, сотрудников ДПС. Уверен, такие соображения, если вообще присутствуют, сугубо вторичны.
На первом же месте — эстетика «патриотической, справедливой войны». И эта «эстетика» чем дальше, тем затягивает все глубже.
Она становится самодовлеющей, ограничивая пространство для рассудочных политических и дипломатических маневров. С нее все труднее соскочить на голую прагматику по типу «слив в обмен на отмену санкций». Если потребует военно-полевая обстановка, скажем, если украинские войска развернут полномасштабное наступление на ополченцев с целью военным путем «решить вопрос», то Москву не остановит любое ужесточение санкций.
Она, конечно, хотела бы их избежать, и тактические маневры в этом направлении заметны, и попытки как-то сдерживать ополченцев тоже (при том что, как сказано выше, степень влияния Москвы на ЛНР и ДНР не стоит переоценивать).
Однако если все это не поможет, если от нас потребуют «сдать» Донбасс, ну так что же, «на миру и смерь красна», как поминал не так давно российский президент.
Дно терпения российского общества, что не всегда осознают даже европейцы, лежит гораздо глубже, чем в так называемых цивилизованных странах. Сегодня у руля управления страной стоят люди, помнящие и продовольственные карточки, и драку в продмаге за кочан капусты, когда их выбрасывали в пустых магазинах в конце 1980-х. Они почти все успели поездить на «Жигулях» и «Москвичах».
И если сегодня сегрегация и, стало быть, управление лояльностью режиму достигаются высокими зарплатами и бонусами в госкорпорациях и для чиновничьего сословия, то ровно такую же роль могут в условиях чрезвычайных играть распределение чуть более «жирных» пайков, продовольственных и промтоварных наборов. В конце концов, даже в тюрьме и концлагере лишние 100 граммов хлеба являют собой наивысшее проявление эффективного административного и кадрового менеджмента.
Психологически российское общество может оказаться гораздо более готовым к жизни в условиях мобилизационной модели, чем кажется сегодня на фоне полных прилавков магазинов. И готовность «повоевать» может также оказаться гораздо выше.
Представьте себе, что вы уныло-рядовой «менеджер по продажам», продающий, скажем, велосипеды в Екатеринбурге с зарплатой пару-тройку десятков тысяч. Или охранник — а охранников у нас более миллиона, — бессмысленно проводящий время на проходной офисного центра. Здоровый мужик. Далекий от вершин самореализации, пытающийся приспособиться к унылой и полной несправедливостей капиталистической жизни. Но именно приспособиться.
Он не принимает эту новую реальность всем своим нутром. Со всеми этими сложностями, подлостями и хитростями мира рыночной экономики. С кредитами под зверские проценты, страхом потерять и это жалкое место, с пониманием, что, если заболеешь всерьез, никаких денег не хватит. С этим невыносимым, мучительным бременем как бы свободы, в том числе делать самостоятельный выбор чуть ли не каждый день. После прежних-то лет диктуемой сверху предсказуемости!
Он — без внятных перспектив сделать карьеру (да и не видящий в том смысл), не может купить просторную квартиру и разъехаться наконец с тещей. Ну есть очередной гаджет. Ну уже он не греет — у всех же есть. Ну Египет раз в год на неделю. Но сколько ж можно туда ездить. Светлых целей нет. Справедливости нет. Есть только обнаглевшие до беспредела и ворующие в три горла чиновники и тупая попса, скачущая по телеэкрану. И пиво, которым можно все это запить.
Человек, отправившийся из этой убогости на юго-восток Украины и взявший в руки «калаш», воюет не столько за светлую идею Новороссии, сколько против убогости и унижений своей нынешней российской жизни.
Он обретает смысл. Он воюет за правое дело и против «фашистов». Он вершит, черт подери, наконец, историю с такими же, как он, простыми и честными в своих порывах русскими людьми.
А теперь представьте, что это даже не конкретный продавец велосипедов из провинции, а целое государство. Что может его остановить? Многие знают ответ.
«Почему Путину просто не уйти сейчас с юго-востока Украины?» — недоумевают западные политики и аналитики. Некоторые вполне искренне. У нас употребляют более приземленное выражение — «надо ли слить Новороссию?» Оба вопроса сформулированы в контексте прагматических рассуждений насчет соотношения целей и издержек, прежде всего издержек экономических.
Однако украинский конфликт в понимании Москвы давно прошел ту точку, где экономические соображения играли сколь-либо решающую роль. Я даже не уверен, что он в таком контексте вообще изначально всерьез анализировался. Это все уже давно Большая Психология, где, скажем, военно-патриотические традиции (которые критики России назовут скорее милитаризмом) куда сильнее товарно-денежных рассуждений. И если верить в то, что Путин просто не может допустить военного разгрома ЛНР и ДНР (для меня в этом нет сомнений, причем такой вывод даже предшествует уточнению, какими именно способами это может быть обеспечено), то следует иметь в виду прежде всего эту самую психологию.
Если представить дело упрощенно, то такая психология, если угодно, этика поведения формировалась в людях, ныне находящихся на командных постах в политике и экономике страны, еще в советское время.
Во время детских игр в войну, с непременным наличием «фашистов» как воплощения абсолютного зла в детском представлении, которое собою персонифицировать никогда даже в игре не хотел и которое потом переносилось и во взрослую жизнь.
Для западного, даже европейского человека, где память о Второй мировой все же более насущна, чем для американцев, фашисты есть некая историческая абстракция, практически не коррелирующаяся с современными ультраправыми политическими маргиналами. А для наших обывателей и политиков это постоянный образный фон, присутствующий в пропаганде, культуре, прежде всего в кинематографе, в том, что День Победы — главный национальный праздник.
Это часть именно современного мироощущения. Когда говорят, что русские во многом живут прошлым и идут вперед с повернутой назад головой — это не пустые слова.
Если сейчас воцарился постсоветский идейный вакуум, то память о Великой Отечественной войне, гордость за одержанную победу в справедливой схватке со Злом — это, пожалуй, единственное, что ей, этой холодной идейной и общественной бессмыслице, противостоит.
И уже хотя бы поэтому, как определенная реминисценция «той войны», ополченцы юго-востока, сражающиеся, как рассказали по телевизору, против укрофашистов, против сил Зла, уже сразу поднимаются и над какой-либо общественной критикой, и тем более над какими-либо возможными окриками, командами из кремлевских кабинетов, которые могут подразумевать «сдачу», «отступление», «предательство».
На Западе (возможно, некоторые даже искренне) не понимают, почему этим сепаратистам нельзя грубо и цинично (цинично — потому что в угоду резко ухудшившимся экономической конъюнктуре и финансовому положению страны) дать команду «Отбой!». Мол, «наши сукины дети» сделали свое дело — их можно списать в бездонный архив истории.
Эти люди не понимают, что такой приказ не может быть отдан штатскими (скажем, кремлевскими кураторами) людям, с оружием в руках сражающимся за как бы правое дело. Пиетет по отношению к защитникам такого дела — разного по содержанию, конечно, применительно к разным мировым культурам — есть у любой нации. Но в России он один из наиболее сильных. И не только по причине глубокой инкорпорации поэтики Великой Отечественной войны, вообще любой справедливой войны (а война на юго-востоке Украины воспринимается общественным мнением России как справедливая со стороны ЛНР и ДНР) в ткань современной жизни.
Мы десятилетиями жили в условиях «осажденной крепости», оттого туда сейчас многие так легко эмоционально готовы вернуться («нас, русских, все ненавидят, все против нас плетут козни, особенно треклятая Америка, которая всем в мире заправляет»). Мы привыкли многие вполне рутинные вещи описывать в «милитаристском стиле».
У нас канонически сложилось так, что даже уборка урожая — это «битва» за него.
К тому же совершенно непонятно, почему агрессия и непримиримость ко всякому «инакому» поведению и мышлению, проявляющаяся сегодня на каждом шагу в обыденной жизни, должна оборачиваться чем-то иным по отношению к заведомым противникам. А засевшая в Киеве «фашиствующая хунта жидобандеровцев» — это однозначно враги. И «предать наших», простых русских людей, взявших оружие в Донбассе, — это гораздо хуже, чем бросить на произвол судьбы известного пионера из рассказа Гайдара-старшего, не оставившего свой пост (доверенный ему, помнится, как бы даже в шутку, в игре).
К тому же люди, взявшие оружие в Донбассе, «классово», как раньше говорили, ментально гораздо ближе нынешней власти (несмотря на имущественный разрыв величиной в пропасть), чем какие-нибудь «болотные умники». Они такие же «свои», как и, скажем, бунтари против «чурок» на Манежной площади или в Бирюлеве. Их и сурово наказывать-то грешно, оттого и нет против них никаких показательных дел в отличие от «болотных».
Сливать таких «своих», как говорится, «западло», вне зависимости от рассуждений, что, мол, эти привыкшие воевать люди потом окажутся в России и станут по привычке заниматься своим убийственным ремеслом, отстреливая, скажем, сотрудников ДПС. Уверен, такие соображения, если вообще присутствуют, сугубо вторичны.
На первом же месте — эстетика «патриотической, справедливой войны». И эта «эстетика» чем дальше, тем затягивает все глубже.
Она становится самодовлеющей, ограничивая пространство для рассудочных политических и дипломатических маневров. С нее все труднее соскочить на голую прагматику по типу «слив в обмен на отмену санкций». Если потребует военно-полевая обстановка, скажем, если украинские войска развернут полномасштабное наступление на ополченцев с целью военным путем «решить вопрос», то Москву не остановит любое ужесточение санкций.
Она, конечно, хотела бы их избежать, и тактические маневры в этом направлении заметны, и попытки как-то сдерживать ополченцев тоже (при том что, как сказано выше, степень влияния Москвы на ЛНР и ДНР не стоит переоценивать).
Однако если все это не поможет, если от нас потребуют «сдать» Донбасс, ну так что же, «на миру и смерь красна», как поминал не так давно российский президент.
Дно терпения российского общества, что не всегда осознают даже европейцы, лежит гораздо глубже, чем в так называемых цивилизованных странах. Сегодня у руля управления страной стоят люди, помнящие и продовольственные карточки, и драку в продмаге за кочан капусты, когда их выбрасывали в пустых магазинах в конце 1980-х. Они почти все успели поездить на «Жигулях» и «Москвичах».
И если сегодня сегрегация и, стало быть, управление лояльностью режиму достигаются высокими зарплатами и бонусами в госкорпорациях и для чиновничьего сословия, то ровно такую же роль могут в условиях чрезвычайных играть распределение чуть более «жирных» пайков, продовольственных и промтоварных наборов. В конце концов, даже в тюрьме и концлагере лишние 100 граммов хлеба являют собой наивысшее проявление эффективного административного и кадрового менеджмента.
Психологически российское общество может оказаться гораздо более готовым к жизни в условиях мобилизационной модели, чем кажется сегодня на фоне полных прилавков магазинов. И готовность «повоевать» может также оказаться гораздо выше.
Представьте себе, что вы уныло-рядовой «менеджер по продажам», продающий, скажем, велосипеды в Екатеринбурге с зарплатой пару-тройку десятков тысяч. Или охранник — а охранников у нас более миллиона, — бессмысленно проводящий время на проходной офисного центра. Здоровый мужик. Далекий от вершин самореализации, пытающийся приспособиться к унылой и полной несправедливостей капиталистической жизни. Но именно приспособиться.
Он не принимает эту новую реальность всем своим нутром. Со всеми этими сложностями, подлостями и хитростями мира рыночной экономики. С кредитами под зверские проценты, страхом потерять и это жалкое место, с пониманием, что, если заболеешь всерьез, никаких денег не хватит. С этим невыносимым, мучительным бременем как бы свободы, в том числе делать самостоятельный выбор чуть ли не каждый день. После прежних-то лет диктуемой сверху предсказуемости!
Он — без внятных перспектив сделать карьеру (да и не видящий в том смысл), не может купить просторную квартиру и разъехаться наконец с тещей. Ну есть очередной гаджет. Ну уже он не греет — у всех же есть. Ну Египет раз в год на неделю. Но сколько ж можно туда ездить. Светлых целей нет. Справедливости нет. Есть только обнаглевшие до беспредела и ворующие в три горла чиновники и тупая попса, скачущая по телеэкрану. И пиво, которым можно все это запить.
Человек, отправившийся из этой убогости на юго-восток Украины и взявший в руки «калаш», воюет не столько за светлую идею Новороссии, сколько против убогости и унижений своей нынешней российской жизни.
Он обретает смысл. Он воюет за правое дело и против «фашистов». Он вершит, черт подери, наконец, историю с такими же, как он, простыми и честными в своих порывах русскими людьми.
А теперь представьте, что это даже не конкретный продавец велосипедов из провинции, а целое государство. Что может его остановить? Многие знают ответ.
Информация