Утилизация масс
То, о чем я сейчас думаю, довольно опасно писать публично — многие могут неправильно понять, а некоторые, что еще хуже, могут понять правильно. Но, как говорила та ворона, «на хрена мне эти перья…»
В общем, если у Ортеги было про «восстание масс», то у меня сейчас — про утилизацию масс.
Вот взять эти парижские дела с исламистами и каррикатуристами. Понятно задним числом, зачем были нужны именно Европе все эти войны-революции последних лет — Ливия, Сирия и прочий Египет: нужно было куда-то деть наплодившуюся в парижах радикальную исламскую молодежь, на какую-нибудь войну за веру. Желательно за морем и так, чтоб бОльшую часть этого воодушевленного юношества поубивали нахрен их же единоверцы, но, к примеру, шииты.
Издержка в том, что некоторые потом возвращаются, к тому же научившись стрелять. Ну, это нехорошо, нехорошо: Рамзан, резонно вроде бы возмутившийся тем, что после убийств сотен тысяч в тех же Ливиях и Сириях никто в Париже почему-то на марши не выходил, как-то еще не привык к их стилю мышления — мол, то во всяких неприличных странах, а то в самом Париже. Но он, действительно, еще не понял, что эти европейские гуманисты на самом-то деле куда более жестокие убийцы, чем любой «боевик», просто предпочитают это делать чужими руками и не светиться. В отличие от юношей с зелеными повязками.
Собсно, у Европы только с ними и проблема: свои, то есть из автохтонных народов, немногочисленные юнцы-борцы давно уже утилизированы куда более гуманными способами — в рядах антиглобалистов, экологов, ЛГБТ-активистов и т.п. форм общественно-приемлемого (и не несущего никаких существенных угроз системе) радикализма. Вся «французская философия», сколько ее ни есть, занимается интеллектуальным обслуживанием всего этого дрочева, сколь живописного, столь и безобидного. Бассейн-лягушатник, изобретенный, кажется, еще в Латинском квартале в 1968 году.
Мы, как всегда, шли в последние пятнадцать лет своим путем, создав сразу два лягушатника: один — «несистемная оппозиция» (она же блогосфера, она же политическая журналистика, она же хипстериат), другой — «молодежная политика» (как бы и вроде бы провластная). По кадровому составу, роду деятельности, образу жизни, взглядам и привычкам это была совершенно одна и та же среда, взаимно дисперсная и легко проницаемая в обе стороны.
Вот, скажем, в 2008-м пришел ко мне в ОПРФ один полуоппозиционный активист с неким замутом по жилью для молодых семей. Я его предложил пристроить в ЕР-овский партпроект соответствующего профиля, но там своих таких шустрых было вагон, и его не взяли. А спустя три года он водит толпы на площадях, раздает интервью мировым СМИ, называет с трибун одних жуликами, других баранами — звезда звездой; а мог бы тихо сидеть в Думе и пилить чонить по мелочи, не особо и отсвечивая. Я, грешным делом, и сейчас думаю, что если б не презрительное «а это ваще кто?» из уст тов.начальника — в ответ на мое предложение взять перспективного кадра на работу — мы б его фамилию видели только в официальных пресс-релизах об очередных успехах и достижениях. Как сейчас — в судебных сводках: собсно, система за то на него и окрысилась, что выглядит он и разговаривает как мелкий шустрила из «Молодой Гвардии ЕР», да и по жизни, на самом-то деле, про то же, про что и они все (там лес, тут почта, здесь конторка в Черногории), а спозиционирован чуть ли не как Махатма Ганди. Но на это хомяк сказал крысе — знаешь, у меня пиар лучше. А точнее — болванка, неудачно свалившаяся с утилизационного конвейера для молодых и энергичных. А других взяли…
Но это, что называется, иллюстрация к основной мысли. Которая состоит в том, что наиболее преследуемой, дискриминируемой и нежелательной категорией все больше будет становиться та самая личность и индивидуальность, которую по ренессансной традиции все еще — вроде как — пытаются вырастить и раскрыть в системе образования. Восемь миллиардов тесеев, персеев и гильгамешей — это земля в клочья разлетится. Коммунальному миру нужен другой, совсем другой массовый человек — примерно тот, который описан у Одена в «The Unknown Citizen» — с поправкой на то, что в наше время, конечно, он должен быть не отцом пятерых детей, а бездетным геем, вегетарианцем и экоактивистом.
Потребитель времен расцвета «потребительского общества» — это устаревшая модель. Его проблема в том, что он слишком много жрет и слишком много гадит, и у него слишком много всякого барахла и хлама, которое, просуществовав какое-то время у него дома без пользы и смысла, отправляется на свалку и там отравляет окружающую среду. Кроме того, будучи обременен семьей, он или пьет и дерется (то есть агрессивен), или, что хуже, имеет амбиции и аппетиты, подогреваемые женой/детьми/рекламой. В прошлые времена эта энергетика использовалась в рыночном движке, превращая его в белку в колесе, но сейчас наступает режим экономии энергии.
Поэтому — никакой агрессии (и вообще сильных чувств). Никаких аппетитов — умеренность и аккуратность во всем. Никаких идей и ценностей, за которые надо бороться и умирать — одна только толерантность, на страже которой будут стоять ракетные комплексы и дроны-беспилотники. Никакой конкуренции между людьми (то есть адреналина и тестостерона) — каждый уникален, прекрасен и уже одним этим важен для общества, даже если он даун или здоровый, но лоботряс. Вообще никакого «труда» — это теперь для роботов («Слава роботам!» вместо «Слава труду!») или для вьетнамских детей; для людей же вместо труда теперь креатив и позитив, арт-проект и благотворительная акция.
Ну и само собой никакой политики в смысле реальной борьбы за власть и за возможность что-то поменять (вместо нее — уличные акции и диванные войны в сети). Никакого бизнеса в смысле реальной борьбы за ресурсы (вместо него — «стартапы» и «венчуры»). Никакой живой культуры и мысли — вместо нее совриск и «актуальная философия».
В общем, массовый человек получается достаточно стерильный, безобидный и безопасный. Удобный для жизни в мегаполисе. Таких можно в одном городе хоть сотню миллионов селить — ничего страшного не произойдет.
А всех остальных замочат. Точнее, это они замочат друг друга сами. Для этого есть специально обустроенные площадки для игры в хардбол — Ливия, Сирия, Ирак… Украина, наконец.
Вот примерно об этом были парижские марши.
В общем, если у Ортеги было про «восстание масс», то у меня сейчас — про утилизацию масс.
Вот взять эти парижские дела с исламистами и каррикатуристами. Понятно задним числом, зачем были нужны именно Европе все эти войны-революции последних лет — Ливия, Сирия и прочий Египет: нужно было куда-то деть наплодившуюся в парижах радикальную исламскую молодежь, на какую-нибудь войну за веру. Желательно за морем и так, чтоб бОльшую часть этого воодушевленного юношества поубивали нахрен их же единоверцы, но, к примеру, шииты.
Издержка в том, что некоторые потом возвращаются, к тому же научившись стрелять. Ну, это нехорошо, нехорошо: Рамзан, резонно вроде бы возмутившийся тем, что после убийств сотен тысяч в тех же Ливиях и Сириях никто в Париже почему-то на марши не выходил, как-то еще не привык к их стилю мышления — мол, то во всяких неприличных странах, а то в самом Париже. Но он, действительно, еще не понял, что эти европейские гуманисты на самом-то деле куда более жестокие убийцы, чем любой «боевик», просто предпочитают это делать чужими руками и не светиться. В отличие от юношей с зелеными повязками.
Собсно, у Европы только с ними и проблема: свои, то есть из автохтонных народов, немногочисленные юнцы-борцы давно уже утилизированы куда более гуманными способами — в рядах антиглобалистов, экологов, ЛГБТ-активистов и т.п. форм общественно-приемлемого (и не несущего никаких существенных угроз системе) радикализма. Вся «французская философия», сколько ее ни есть, занимается интеллектуальным обслуживанием всего этого дрочева, сколь живописного, столь и безобидного. Бассейн-лягушатник, изобретенный, кажется, еще в Латинском квартале в 1968 году.
Мы, как всегда, шли в последние пятнадцать лет своим путем, создав сразу два лягушатника: один — «несистемная оппозиция» (она же блогосфера, она же политическая журналистика, она же хипстериат), другой — «молодежная политика» (как бы и вроде бы провластная). По кадровому составу, роду деятельности, образу жизни, взглядам и привычкам это была совершенно одна и та же среда, взаимно дисперсная и легко проницаемая в обе стороны.
Вот, скажем, в 2008-м пришел ко мне в ОПРФ один полуоппозиционный активист с неким замутом по жилью для молодых семей. Я его предложил пристроить в ЕР-овский партпроект соответствующего профиля, но там своих таких шустрых было вагон, и его не взяли. А спустя три года он водит толпы на площадях, раздает интервью мировым СМИ, называет с трибун одних жуликами, других баранами — звезда звездой; а мог бы тихо сидеть в Думе и пилить чонить по мелочи, не особо и отсвечивая. Я, грешным делом, и сейчас думаю, что если б не презрительное «а это ваще кто?» из уст тов.начальника — в ответ на мое предложение взять перспективного кадра на работу — мы б его фамилию видели только в официальных пресс-релизах об очередных успехах и достижениях. Как сейчас — в судебных сводках: собсно, система за то на него и окрысилась, что выглядит он и разговаривает как мелкий шустрила из «Молодой Гвардии ЕР», да и по жизни, на самом-то деле, про то же, про что и они все (там лес, тут почта, здесь конторка в Черногории), а спозиционирован чуть ли не как Махатма Ганди. Но на это хомяк сказал крысе — знаешь, у меня пиар лучше. А точнее — болванка, неудачно свалившаяся с утилизационного конвейера для молодых и энергичных. А других взяли…
Но это, что называется, иллюстрация к основной мысли. Которая состоит в том, что наиболее преследуемой, дискриминируемой и нежелательной категорией все больше будет становиться та самая личность и индивидуальность, которую по ренессансной традиции все еще — вроде как — пытаются вырастить и раскрыть в системе образования. Восемь миллиардов тесеев, персеев и гильгамешей — это земля в клочья разлетится. Коммунальному миру нужен другой, совсем другой массовый человек — примерно тот, который описан у Одена в «The Unknown Citizen» — с поправкой на то, что в наше время, конечно, он должен быть не отцом пятерых детей, а бездетным геем, вегетарианцем и экоактивистом.
Потребитель времен расцвета «потребительского общества» — это устаревшая модель. Его проблема в том, что он слишком много жрет и слишком много гадит, и у него слишком много всякого барахла и хлама, которое, просуществовав какое-то время у него дома без пользы и смысла, отправляется на свалку и там отравляет окружающую среду. Кроме того, будучи обременен семьей, он или пьет и дерется (то есть агрессивен), или, что хуже, имеет амбиции и аппетиты, подогреваемые женой/детьми/рекламой. В прошлые времена эта энергетика использовалась в рыночном движке, превращая его в белку в колесе, но сейчас наступает режим экономии энергии.
Поэтому — никакой агрессии (и вообще сильных чувств). Никаких аппетитов — умеренность и аккуратность во всем. Никаких идей и ценностей, за которые надо бороться и умирать — одна только толерантность, на страже которой будут стоять ракетные комплексы и дроны-беспилотники. Никакой конкуренции между людьми (то есть адреналина и тестостерона) — каждый уникален, прекрасен и уже одним этим важен для общества, даже если он даун или здоровый, но лоботряс. Вообще никакого «труда» — это теперь для роботов («Слава роботам!» вместо «Слава труду!») или для вьетнамских детей; для людей же вместо труда теперь креатив и позитив, арт-проект и благотворительная акция.
Ну и само собой никакой политики в смысле реальной борьбы за власть и за возможность что-то поменять (вместо нее — уличные акции и диванные войны в сети). Никакого бизнеса в смысле реальной борьбы за ресурсы (вместо него — «стартапы» и «венчуры»). Никакой живой культуры и мысли — вместо нее совриск и «актуальная философия».
В общем, массовый человек получается достаточно стерильный, безобидный и безопасный. Удобный для жизни в мегаполисе. Таких можно в одном городе хоть сотню миллионов селить — ничего страшного не произойдет.
А всех остальных замочат. Точнее, это они замочат друг друга сами. Для этого есть специально обустроенные площадки для игры в хардбол — Ливия, Сирия, Ирак… Украина, наконец.
Вот примерно об этом были парижские марши.
Информация