«Не смеешь бабу трогать, ежели она на фронт едет защищать Россию!»
Какой увидела Первую мировую войну солдат Женского батальона смерти Мария Бочарникова
К лету 1917 года русская армия разваливалась на глазах — часть солдат дезертировала, другие увлеченно обсуждали на собраниях и митингах, слушаться ли им офицеров и стоит ли идти в атаку. В этих условиях Временное правительство решило «устыдить» солдат-мужчин и начать формирование ударных «батальонов смерти» из женщин. Ко всеобщему удивлению «конкурс» в них оказался очень большой. Это позволяло зачислять на службу только самых дисциплинированных и решительных, не боявшихся отдать жизнь за Россию женщин. Самым страшным наказанием для них была столь желанная для солдат-мужчин демобилизация, изгнание из батальона.
Ефрейтором одного из таких батальонов стала 17-летняя Мария Бочарникова, несмотря на юный возраст, уже имевшая фронтовой опыт в качестве сестры милосердия Русского экспедиционного корпуса в Персии. 6 ноября 1917 года батальон, в котором служила Бочарникова, должны были отправить на фронт. Но в этот день в Петрограде начался Октябрьский переворот, и женщинам-солдатам пришлось защищать Временное правительство в Зимнем дворце. Чудом вырвавшись из рук победивших большевиков, Мария воевала в рядах белогвардейцев, позже эмигрировала во Францию, где и умерла в 1975 году. Она оставила воспоминания о формировании женских батальонов; об отношениях между женщинами-солдатами, представлявшими все слои русского общества и имевших самые разные политические взгляды — от монархических до радикально-революционных или просто «феминистских» (хотя освобожденные революцией вчерашние крестьянки даже не знали таких слов); о том, как готовность умереть невероятным образом сочеталась в них с умением и желанием радоваться жизни, а то и с еще «не отыгравшим» детством. Мемуары Бочарниковой были изданы крошечным тиражом только в 1973 году при содействии другого видного деятеля белогвардейской эмиграции, бывшего морского офицера Алексея Геринга. В России они увидели свет только 28 лет спустя, в составе сборника «Доброволицы» о судьбах женщин-участниц Первой мировой войны.
Ура! Я — солдат
— Сестрица, можно к вам?
— Прошу, доктор! — Ко мне в кабину вошла женщина-врач, держа в руках газету:
— Могу вас порадовать, вы все рветесь на фронт добровольцем, а в сегодняшней газете есть сообщение, что в Петрограде формируется Женский батальон смерти.
Боец Женского батальона смерти стоит на дежурстве. Петроград. 1917 год. Фото: surfingbird.ru
Я схватила протянутую газету.
— Боже, как вы покраснели! — засмеялась она. — Неужели поедете?
— Конечно! Немедленно дам телеграмму о принятии в батальон.
— Ну что ж, если решили, тогда с Богом!
Этот разговор происходил в конце мая 1917 года, в городе Дильмане, в Персии, где я работала сестрой милосердия в местном госпитале.
Через два дня я уже двигалась в двуколке к границе России (135 верст). Через 5 суток добравшись до Петрограда, на следующий день по прибытии я отправилась в Инженерный замок, где, как мне сказали, идет формирование батальона. В канцелярии на мое заявление о том, что мною была послана телеграмма из Персии о принятии меня в батальон, адресованная на Мытную набережную, председательница ответила:
— Там формировался отряд Бочкаревой. Мы ничего общего с ним не имеем. Наш батальон — первое регулярное женское Войско, разрешенное Временным правительством. Хотите в него поступить?
— Да!
— Сколько вам лет?
— Восемнадцать.
— Уже исполнилось?
— Нет, будет через два месяца.
— До 18 лет требуется разрешение родителей. Вторая дама повернулась к ней:
— Я думаю, можно будет принять. Раз родители отпустили в Персию, думаю, не будут препятствовать поступлению в батальон.
Большая комната была до отказа набита пришедшими на освидетельствование. Все были в элегантных костюмах Евы. Вдруг одна из присутствующих обратилась к молодой бабенке:
— Товарищ, да вы не беременны?
— Почему вы так думаете? — задала ей вопрос соседка.
— Я акушерка и вижу по признакам. Вопрошаемая смущенно потупилась:
— А хто его знает! Как шла-то записываться, думала, что это у меня просто так... Я издалеча, из Сибири. Пока доехала, сама вижу, как будто неладно.
Когда эта бабенка вышла после освидетельствования, в ее глазах стояли слезы.
— Ну что? Как? — посыпались вопросы.
— Доктор сказала, что четвертый месяц чижолая.
— Ай да молодец! Не только сама приехала, но и пополнение готовое привезла!
— А ты чего зубы скалишь? — одернула говорившую соседка. — У бабочки горе, а ей смешно!
После освидетельствования я временно была назначена в 3-ю роту. С сильно бьющимся сердцем вышла на плац, где происходило ученье, и невольно остановилась. Первое впечатление — казалось, что я попала на луг, усеянный яркими цветами. Яркие сарафаны крестьянок, косынки сестер милосердия, разноцветные ситцевые платья заводских работниц, элегантные платья барышень из общества, скромные наряды городских служащих, горничных, нянек... Кого здесь только не было! Мне невольно вспомнилось из «Бородино»:
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Рядом со мной стояла худосочная девушка, по-видимому заводская работница. По ее лицу текли слезы.
— Товарищ, чего вы плачете? — обратилась к ней проходившая доброволица.
— Не приняли. Мало-о-кровна-а-а-я, — зарыдала она, уткнувшись лицом в руки.
Вот движется взвод. Здоровенная бабища лет тридцати усиленно выпячивает и без того страшных размеров грудь, и за ее фигурой совсем не видно тоненькой соседки. Нос поднят кверху. Руки с ожесточением выкидывает вперед. А там, дальше, ухмыляясь, поминутно нагибая голову, чтобы взглянуть на свои ноги, которыми она усиленно отбивает шаг, плывет, по-видимому, мещанка. Некоторые маршируют, как заправские солдаты. Почти не касаясь земли, точно танцуя, движется хорошенькая блондинка. Не балерина ли?
Раздалась команда: «Направо! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!..»
Женский батальон на занятиях. Июль 1917 года. Фото: family-history.ru
И я с ужасом слышу, как приближается ко мне перекличка. Кому говорить мой порядковый номер, зачем, что дальше делать? Не знаю. Взводный же, наблюдая за тем, чтобы говорили быстро и отчетливо, идет вдоль фронта. В моей голове мелькнула мысль: «Вероятно, нужно говорить взводному», и, услыхав, как соседка крикнула «Первый!», я произнесла как можно тише «Второй!» и уж если соврала, то, чтоб не так было заметно.
— Отставить! — Взводный остановилась, сверля меня злыми глазками. — Ты кому говоришь «второй»?
— Вам, господин взводный!
— На что мне твой второй номер? Головку не можешь повернуть к соседке? Клещами прикажешь рот раскрывать, чтобы говорила громче?
— Господин взводный, это новенькая, она сегодня первый раз в строю, — раздался голос сзади.
— А... Новенькая? Хорошо, что ты мне сказала... А за то, что ты разговариваешь в строю, возьми себе наряд...
Незаметно пролетело время до обеда. Одна из доброволиц, приставив руку ко рту, пропела, подражая горнисту: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету — иди так!..»
Разместившись на полу, мы с наслаждением уплетали из котелков незатейливый солдатский обед. Завязались разговоры. Справа я услышала взрыв смеха. Перед курносой, с тупым выражением лица бабой лет тридцати стояла хорошенькая девушка.
— Ты мне не веришь? – смеясь, спросила она.
— Никому не верю; только Богу и свому хахалю! – с выговором на «о» ответила та.
— Вот дурная, нашла кому верить! Как ты уехала, твой хахаль наверняка завел себе другую хахалку.
— Не... Никогда! — как баран, замотала она головой. — Ох и любит же он меня!..
— А я от своего убегла, — рассказывает другая. — Ох и бил же меня, проклятущий! Половину волосьев повыдрал. Как услыхала я, что баб-то в солдаты берут, убегла я от него и записалась. Пошел жалиться, а комиссар ему и говорит: «Теперя, апосля леворюции, слабода. Не смеешь бабу трогать, ежели она на хронт едеть защищать Рассею!» Так и уехала.
Я прислушалась к третьей группе. Одна, по-видимому горничная, рассказывала:
— Я ему говорю: «Вы, товарищ, несознательный элемент». А он мне в ответ: «Уж больно вы все ученые стали после революции. Взять бы хорошую дубинку да посчитать бы вам ребра. Сразу бы поняли, что и к чему».
— Строиться, строиться!.. — вбежала дежурная.
В один миг все были на ногах и бегом бросились на плац. Ученье кончилось; после переклички пропели «Отче наш» и «Спаси, Господи». Мне указали место для спанья. Принеся пучок сена, я бросила его на пол, подложила под голову сверток из одежды и, засыпая, подумала: «Есть ли кто-нибудь на свете счастливее меня? Нет, во всем мире нет никого!..»
У нас есть воровка
— Товарищи, вставайте! Этот крик дежурной электрическим током прошел по рядам спящих. В один момент все были на ногах. Весело перебрасываясь замечаниями, быстро оделись и бегом бросились на поверку. Первые дни омрачило одно неприятное событие: во взводе появилась воровка. Ежедневно кто-нибудь обнаруживал пропажу. Обыск не дал никаких результатов, а дневальная тоже ничего не заметила.
На пятый день 18-летняя доброволица, вступившая на дежурство, решила ночью притвориться спящей и проследить, что с успехом и выполнила. Как только все успокоилось, она поставила стул так, что все лежащие были у нее на виду, и, облокотившись на него, засопела, зорко наблюдая за комнатой. В одном ряду приподнялась голова... Убедившись, что все спят, женщина встала на четвереньки и, поминутно оглядываясь, быстро поползла. Схватив что-то из вещей, скрутила и повернула обратно.
Женский «батальон смерти». Стрижка наголо. Лето 1917 года. Фото: historydoc.edu.ru
— Стой! — раздался в полутемноте голос дежурной. Увидев, что она поймана, женщина швырнула краденое и хотела юркнуть на место, но дежурная схватила ее за шиворот:
— Товарищи, воровка поймана!
Воровку окружили. Как затравленный зверь, исподлобья оглядывая проснувшихся, она упорно молчала и не отвечала на все задаваемые ей вопросы.
— Говори, подлая, куда ты девала краденые вещи? А то как хлястну по роже кулаком, небось язык сразу развяжется!..
— Нет, товарищи, — вмешался взводный. — Мы ее утром отправим на суд к командиру, а до утра запрем в чулан. Вы же все пока ложитесь спать...
Утром, когда воровку вывели, пострадавшие от нее не выдержали. Размахнувшись, одна ударила ее по лицу. Та качнулась, но чей-то кулак отнес ее в другую сторону. Третья поддала коленом, и со всех сторон ее начали тузить. При каждом новом ударе воровка только по-щенячьи взвизгивала...
— Что вы делаете? Искалечить хотите женщину? Перестать сейчас же! — раздался голос ротного.
— Господин поручик, она воровка; сегодня ее поймали с поличным.
— Все равно! Самосудов устраивать не смейте! Ведите ее к батальонному.
Приговор капитана Лоскова был короток: «В 24 минуты вон из батальона!» Ее привели обратно.
— Господин фельдфебель! – взяла под козырек М. Я не расслышала, что она говорила, понизив голос.
— Ве-ли-ко-леп-но!.. И для других послужит примером. Принесите лист бумаги, кусок веревки, несколько булавок и химический карандаш. А заодно прихватите и ее вещи. Мы ее к выходу и приукрасим. Я же пойду попрошу разрешения у ротного.
Через несколько минут вернулась: «Разрешил!..» Изгоняемой завязали назад руки, вложив в них узелок, на груди прикололи бумагу с надписью «ВОРОВКА».
— М. и Б., возьмите винтовки и поводите ее несколько кварталов по Петрограду. А там развяжите руки, и пусть убирается на все четыре стороны.
Мера подействовала. До конца существования батальона не произошло больше ни одной кражи.
Ботальон сформирован
Все торопились поскорее расстаться с волосами. Предприимчивая Самойлова, поразительно похожая на мальчишку, купив гребень и машинку с ножницами, принялась за стрижку, беря по 50 коп. с головы.
Как-то, возвращаясь с ученья, мы застали 28-летнюю бабу-гренадера в вольном платье.
— Куда вы собрались?
— Уезжаю домой!
— Это почему?
— Я не могу... Меня заставляют спать на полу и кормят борщом. А я привыкла спать на перине. У меня коровы, сметана, масло — я не так привыкла питаться...
— Счастливо дорогу до порогу, а за прогами до гуры ногами» (то есть «счастливо другу до порога, а за порогом вверх ногами»), — бросила ей насмешливо полька Б.
— Что ты говоришь?
— Счастливого пути тебе желаю.
— «Маслица, сметанки», — передразнила другая. — Да тебя самое, как корову, доить можно!..
Наутро, получив винтовки, мы выстроились на дворе. Под звуки бравурного марша нас вывели из ворот и, когда мы обогнули здание, нас ввели в громадный зал и поставили в две шеренги по обе стороны. Раздалась команда командира батальона: «Для встречи справа и слева слу-шай!.. На кра-ул!» Винтовки вздрогнули, и мы замерли, устремив взор на входную дверь. В ней показалась, поддерживаемая двумя дамами под руки, «бабушка русской революции» — Брешко-Брешковская. Ей помогли встать на стулья; дама ее поддерживала. Сгорбленная, седая, с трясущейся головой, она обратилась к нам тихим старческим голосом:
— Здравствуйте, внучки! Здравствуйте, правнучки!..
— Здравствуйте, бабушка! — хором ответили мы, как было приказано.
— И мы в свое время боролись не только словами, но и с оружием в руках.
— Эх, бабушка, бабушка! — качая головой и сокрушенно вздыхая, проговорила Л., убежденная монархистка. — Милая, славная ты старушка, жаль мне тебя! Но с какой бы радостью я всех твоих товарищей перевешала на первой осине за то, что они даровали «великую, бескровную»!
Лагерь в Левашово
По прибытии в Левашово жизнь круто изменилась. Была введена строгая дисциплина, и мы почувствовали, что идет не игра в солдатики, но что нам предстоит честь встать в ряды защитников дорогой отчизны. В роту назначили нового офицера. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом. Часовой, стоящий рядом с палаткой, видел пробиравшуюся к нему вечером доброволицу С., бывшую курсистку. До часового отчетливо доносилось все происходившее в палатке. Сменившись, она направилась к командиру батальона:
— Господин капитан! Я покидаю батальон, так как не желаю служить там, где происходят такие безобразия...
— Какие безобразия? Я вам приказываю передать мне все, слово в слово!
Та ничего не утаила. С. оказалась женщиной с африканским темпераментом, а поручик жаловался на потерю сил из-за контузии. На другой же день они оба покинули батальон.
В наш батальон принимались лица от 16 до 40 лет. От девушек до 18-летнего возраста требовалось разрешение родителей. В нашу роту попали две бабы, одной из них было 35, а другой 40 лет. Строевое учение им не давалось. Топтались, как две овцы. Но если младшая принимала замечание, то сорокалетняя с видом знатока ворчала:
— Что же тут непонятного? Коль говорят тебе «направо», то и поворачивайся направо.
— Ишь какой командер объявился, — злобно шипела младшая, — да ты гляди на себя самое. Ровно кобыла на веревке пляшешь заместо маршировки.
Их перевели в обоз.
Ротный как-то вздумал устроить игру в чехарду, иначе называемую «козлы и бараны». На расстоянии десяти шагов одни становились согнувшись, а другие должны с разбегу через них перескакивать. Я никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся мужчина! Со стоном сгибаясь, он хватался за живот, точно роженица перед родами, и из его глаз текли слезы. Да и было отчего! Одна вместо того, чтобы перепрыгнуть, поддавала коленом, и обе летели на землю. Вторая с размаху садилась верхом, и тех постигала та же участь. Третья, не допрыгнув, застревала на них, и, в то время как одна вспахивала землю носом, вторая, распластавшись ласточкой, летела через голову. Мы сами так ослабли от смеха, что не могли бежать.
В лесу вокруг лагеря выставляли караулы. Несколько раз была ночью тревога. Неизвестные пытались напасть на часового. Данный выстрел заставлял их скрыться.
Не обошлось и без комического инцидента. Ночью на отдаленном посту раздается выстрел. Караул несла четвертая рота, прибежавшему караулу часовой заявляет: «В кустах кто-то крадется с зажженной папиросой». Странным «неприятелем» оказался... светлячок, за что вся рота была прозвана светлячками.
Руководящий состав женского «батальона смерти». Лето 1917 года. Фото: historydoc.edu.ru
Наступила моя очередь дежурить по роте. В 5 часов утра нужно будить дежурных по роте. Холодно, сыро, неприятно... А ведь должны работать под открытым небом. Я взглянула под бак. Дрова заложены. Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса. Сунула спичку, запылали мои дрова. Подбросила еще и тогда пошла будить дежурных. Рота вернулась с ученья, обед не готов.
— Почему сегодня запоздали с обедом?
— Господин фельдфебель, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.
Раздраженный фельдфебель подошел ко мне:
— Почему вы разбудили дежурных на полчаса позднее?
— Господин фельдфебель, я сама разожгла печку и потом их разбудила...
– Я вас спрашиваю не что вы делали, а почему разбудили с опозданием?
— Я хотела им дать поспать лишние полчаса!
— Так возьмите себе внеочередное дежурство! Может быть, лучше запомните, что здесь солдаты, а не институточки!
Как не запомнить, с первого же раза запомнила хорошо. По окончании учебной команды была назначена отделенным со званием ефрейтора.
Однажды после поверки небольшая группа стояла и разговаривала на шоссе. Показалась быстро приближавшаяся, взволнованная Д.:
— Товарищи! Слыхали, какая гадость? Кто-то донес, что в N-ской роте одна баба беременна. Сделали медицинский осмотр всей роте, и таких оказалось в ней семь. Это они с обозными инструкторами-солдатами весело проводили время!
— Ах, чертовы бабы! Они что, вообразили, что здесь родильный приют? Да их всех грязным помелом гнать вон, чтобы не позорили нашего батальона...
— Да будьте покойны, всем им вставят перо.
— Чем вы так возмущаетесь? — раздался голос ротного. Никто не заметил, как он подошел.
— Да, я вам приказываю сказать, о чем вы сейчас беседовали!
— Господин поручик, в N-ской роте семь доброволиц заболели брюшным тифом... с ручками и ножками...
— А... понимаю!.. Нужно ли добавлять, что все вылетели немедленно из батальона...
О печальном и веселом
Офицеры нас всячески ловили, проверяя знания. К молоденькому часовому подошел офицер:
— Винтовка у вас хорошо почищена?
— Так точно, господин поручик!
— А ну-ка покажите!
Та передала ему винтовку. Офицер вынул затвор и пошел дальше. Она бросилась за ним:
— Господин поручик, отдайте затвор!
— Как «отдайте»? Вы, стоя на посту, сами отдали винтовку постороннему человеку.
— Но вы — наш офицер, и я вас знаю.
— Да, но я ведь не ваш караульный начальник. Поняв свой промах, та с горя... заплакала. На следующий день караул несла наша рота. Моего взвода Николаева, 21 года, была поставлена у цейхгауза, одинокого здания, обдуваемого со всех сторон ветром. На второй день утром при поднятии роты Николаева с болезненным видом, кашляя, подошла ко мне: «Господин взводный! Я не могу выйти на занятия. Мне плохо, колет в груди...» Я взяла ее за пульс. Учащенный — явно в жару. Отправленная в батальонный околоток, она была в тот же день переправлена в Петроград в больницу. Воспаление легких! Через два дня она скончалась. За гробом одиноко шла рыдающая мать и наш полувзвод. Увидев, что хоронят доброволицу, к процессии стали примыкать праздношатающиеся солдаты. Подошло человек 15. Отзвучал последний погребальный напев. Гроб колыхнулся... Раздалась команда: «Для салюта!..» При команде «пли!» раздался дружный залп. «А ничего, здорово пальнули!» — проговорил какой-то солдат.
Но печальные события чередовались с веселыми. Мне передали письмо, адресованное: / Петроградский женский батальон. Левашово. 2-я рота. Взводному 4-го взвода. Безграмотный солдат запасного батальона из Петрограда писал:
«Дорогие товарищи женщины! Вот я не знал, что на свете есть такие храбрые, что пойдут воевать заместо нас. Спасибо, товарищи, вам. А мы по крайности отдохнем. Кормите заместо нас вшей...» — и т.д. В конце приписка: «А все-таки я бы вам посоветовал сидеть по хатам и не объедать нашей порции».
— Товарищи! Я получила письмо от какого-то солдата. Восхищается нашей храбростью. Послушайте...
— Ах скот! Мерзавец! Свинья! — послышались негодующие возгласы. — Мы-то объедаем порции?.. А сам он, дармоед, только и делает то, что съеденными порциями откармливает вшей!..
— Давайте сообща ему напишем ответ!
Мое предложение было принято, и через полчаса послание было готово:
«Дорогой товарищ! Мы были очень польщены вашим лестным отзывом о нашей храбрости. Но последнего вашего совета исполнить не можем. Было время, когда наши доблестные солдатики, не щадя жизни, грудью защищали отчизну, а мы — бабы — готовили новую смену и пекли им на фронт коржи. Теперь же, когда, изменив долгу и забыв стыд и совесть, вы позорно бежали с фронта, на ваше место встанем мы и надеемся с честью выполнить взятое на себя обязательство. А вам разрешите дать совет: нарядитесь в наши сарафаны, повяжите головы повойниками, варите борщ, подмывайте Ванюток, подвязывайте хвосты буренкам и, луща семечки, чешите языками.
Доброволицы 2-й роты 4-го взвода»
Какие мы разные
У меня во взводе были две монашки. Я как-то одной задала вопрос:
— А как вы попали в батальон? Я слыхала, монашкам запрещается знать, как течет жизнь за монастырской стеной. Богомольцы сказали.
— Нет, господин взводный, я-то в церкви была два раза в год: под Пасху и Рождество. Все время проводила в тяжелой работе — на конюшне. Раз зашла черница и сказала: «Богомольцы баяли, что устроили Женский батальон». Страсть как мне захотелось поступить. Побежала узнать. Говорят, правда. Пришла к матушке игуменье, поклонилась в землю: «Благословите, матушка, поступить в Женский батальон! Жись свою хочу положить за Рассею!» Не стала она меня удерживать, тут же благословила и говорит: «Служи верой и правдой, не щадя живота, да моли Царя Небесного, чтобы простил нам наши прегрешения и вернул нам Царя земного. Без него, батюшки, не будет ни счастья, ни покоя на земле православной». Вторая же монашка, когда уже начались тревожные дни, при первой тревоге хватала молитвенник и начинала читать нараспев.
Приближался день присяги, назначенный на праздник Рождества Богородицы, 8 сентября. Ротный предупредил: «Если кто-нибудь в себе не уверен, пусть уходит сейчас же. Не забывайте, что после присяги все ваши поступки будут караться дисциплинарным законом. Возврата к прошлому не будет!» Желающих покинуть батальон не нашлось.
Накануне присяги человек 10 сидели вечером, долго разговаривая. Я задала вопрос:
— А что, товарищи, никого не страшит завтрашняя присяга?
— Да нет, господин взводный. Кто боялся, уже давно покинул наши ряды. Одно грустно — будем присягать России-матушке, да не Царю-батюшке...
— Вместо Царя присягнем Временному правительству! — проговорила другая.
— Да, придется, — вздохнула первая. — Да только кабы да моя воля, я бы Временному правительству не присягнула, а такого бы «пристегнула», что они не знали бы, в какую дверь спасаться!..
— Скажите, какая монархистка, — засмеялась ее соседка.
— А вы, товарищ, не боитесь так открыто говорить об этом? Ведь у нас есть сочувствующие революции. Могут донести.
— А доносчику первый кнут! — резко проговорила М., бывшая учительница. — И было бы величайшим позором, если бы наши доброволицы уподобились солдатам и начали доносить на нас же за наши убеждения. Наше дело не политика, а фронт. Мы можем не соглашаться друг с другом, но это нам не помешает плечом к плечу встать на защиту родины.
— Верно, правильно! — раздались одобрительные возгласы.
— А мой батька тоже был за Царя, – проговорила хорошенькая черноглазая доброволица. — Страсть как осерчал, когда узнал, что я записалась в батальон. «Кого, — кричит, — ты пойдешь защищать? Эту сволоту, что Царя с трона сбросила?» — «Нет, – говорю, — батя. Россию поеду защищать!..»
Вечером, когда стали укладываться спать, я говорю: «Ну, товарищи, свершилось! Мы уже с вами не Феклы, Марии или Лукерьи, а солдаты Русской Армии» — и шутя затянула «Солдатушки, браво ребятушки! А где ваши мужья?». И вдруг весь взвод, точно по приказу, грянул в ответ с необыкновенной силой: «Наши мужья — заряжены ружья. Вот где наши мужья!..»
Парад на Дворцовой площади
24 октября (по старому стилю — РП) перед Зимним дворцом должен был состояться парад. Поручик Сомов и тут решил отличиться и тайком от других прорепетировал прохождение роты, ощетинив штыки.
Чистились, мылись и писали прощальные письма домой. За несколько дней до выступления командир батальона проверял наши знания. Батальон был выстроен в поле, и 1-я рота под его команду делала все перестроения, рассыпалась в цепь, совершала перебежки и пошла в атаку. Результатом подготовки он остался доволен.
1-ый Петроградский Женский батальон. Петроград. 1917 год. Фото: family-history.ru
Вот и Дворцовая площадь. Прибыл оркестр какого-то полка, скоро пожаловало и начальство: генерал со штабом (фамилии не помню) и военный министр Керенский. Мы построились во взводную колонну. Грянул оркестр. Пошел наш 3-й взвод.
Накануне парада было получено донесение, что «товарищи» (большевики) во время парада хотят нас расщелкать. Мы шли на парад с заложенной обоймой патронов и курком, поставленным на предохранитель. По карманам и в подсумках были патроны. Получили приказ поручика: «В случае нападения первый залп давайте в воздух. Второй — по нападающим».
Но что это? 1-я рота направилась прямо на вокзал, а нашу — правым плечом заводят обратно на площадь. Мы видим, как весь батальон, пройдя церемониальным маршем, также вслед за 1-й ротой уходит на вокзал. Площадь пустеет. Нам приказывают составить винтовки в «козлы». Откуда-то донесся слух, что на заводе, кажется, «Нобель», взбунтовались рабочие и нас отправляют туда для реквизиции бензина. Слышатся недовольные голоса: «Наше дело — фронт, а не мешаться в городские беспорядки». Раздается команда: «В ружье!» Мы разбираем винтовки, и нас ведут к воротам дворца.
Бой в Зимнем дворце
Казаки отказались защищать Зимний дворец и ушли 25 октября, оставив пулеметы юнкерам. Проходя по двору, я увидела юнкера, прохаживавшегося с обнаженной шашкой около орудия — Михайловское артиллерийское училище.
Роту вводят в роскошные апартаменты с окнами, выходящими на Дворцовую площадь. Говорили, что это покои Екатерины Великой. Раздают патроны; новенькие гильзы блестят, как золотые. Почти все по одному-два патрона прячут за пазуху — «на память». Усаживаемся на полу, не выпуская винтовок из рук. Никто не решался сесть на мебель, боясь испачкать ее шинелями. И как мы впоследствии были возмущены, узнав, что солдаты, ободрав с мебели шелк и бархат, свалили вину на нас.
Проходя на обед, видела сидевших на полу и стоявших юнкеров. Пока все тихо. Мы уже знаем, что оставлены для защиты Зимнего дворца.
Ночь не принесла никаких перемен. Доброволицы сидят, обхватив винтовки, готовые по первому приказу вступить в бой. Я несколько раз приникала к стеклу, силясь что-нибудь рассмотреть. Незаметно никакого движения. Поручик предупредил: «После приказа открывать огонь накладывайте на стекла что-нибудь мягкое и выдавливайте!»
В Неву вошла целая флотилия (несколько тысяч матросов). Матросы высадились около Николаевского моста и оттуда повели наступление на Зимний дворец. Штаб округа приказал развести мосты (Литейный, Троицкий, Николаевский), чтобы отрезать рабочие районы от центра. Мосты были разведены, но в 3 часа рабочие и красноармейцы свели их снова. Ночью крейсеру «Аврора» было приказано подойти к Николаевскому мосту (находившемуся в руках юнкеров) и захватить его, что и было исполнено.
У ворот высоко над землей горит фонарь. «Юнкера, разбейте фонарь!» Полетели камни, со звоном разлетелось стекло. Удачно брошенный камень потушил лампу. Полная темнота. С трудом различаешь соседа. Мы рассыпаемся вправо за баррикадой, смешавшись с юнкерами. Как потом мы узнали, Керенский тайком уехал за самокатчиками, оставив вместо себя министра Коновалова и доктора Кишкина, но самокатчики уже «покраснели» и принимали участие в наступлении на дворец. В девятом часу большевики предъявили ультиматум о сдаче, который был отвергнут.
Бойцы женского батальона в Зимнем дворце. Петроград. 1917 год. Фото: family-history.ru
В девять часов вдруг впереди загремело «ура!». Большевики пошли в атаку. В одну минуту все кругом загрохотало. Ружейная стрельба сливалась с пулеметными очередями. С «Авроры» забухало орудие.
Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и влево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхали сотни светлячков. Иногда вырисовывался силуэт чьей-нибудь головы. Атака захлебнулась. Неприятель залег. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой.
Воспользовавшись затишьем, я спросила, повысив голос:
— Четвертый взвод, есть ли еще патроны?
— Есть, хватит! — послышались голоса из темноты.
— Есть еще порох в пороховницах, не ослабели еще казацкие силы! — раздался веселый голос какого-то юнкера.
Нас обстреливали от арки Главного штаба, от Эрмитажа, от Павловских казарм и Дворцового сада. Штаб округа сдался. Часть матросов прошла через Эрмитаж в Зимний дворец, где тоже шла перестрелка. В 11 часов опять начала бить артиллерия. У юнкеров были раненые, у нас одна убита.
Прослужив впоследствии два с половиной года ротным фельдфебелем в 1-м Кубанском стрелковом полку, я видела много боев, оставивших неизгладимое впечатление на всю жизнь, но этот первый бой, который мы вели в абсолютной темноте, без знания обстановки и не видя неприятеля, не произвел на меня должного впечатления. Было сознание какой-то обреченности. Отступления не было, мы были окружены. В голову не приходило, что начальство может приказать сложить оружие. Был ли страх? Я бы сказала, как и раньше, при стоянии на часах в лесу, сознание долга его убивало. Смерть нас не страшила. Мы все считали счастьем отдать жизнь за Родину.
«Женскому батальону вернуться в здание!» — пронеслось по цепи. Заходим во двор, и громадные ворота закрываются цепью. Я была уверена, что вся рота была в здании. Но из писем г-на Зурова узнала, со слов участников боя, что вторая полурота защищала дверь. И когда уже на баррикаде юнкера сложили оружие, доброволицы еще держались. Как туда ворвались красные и что происходило, не знаю.
Нас заводят во втором этаже в пустую комнату. «Я пойду узнаю о дальнейших распоряжениях», — говорит ротный, направляясь к двери. Командир долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях появляется поручик. Лицо мрачно. «Дворец пал. Приказано сдать оружие». Похоронным звоном отозвались его слова в душе...
В газете было сообщение, что в Мойке или Фонтанке (не помню) были выловлены два женских голых трупа со стрижеными головами. У одной вырезана грудь, у другой погоны.
Группа доброволиц, 40 или 42 человека, поехали по домам. В Петрограде видели, как их захватили матросы и увезли в Кронштадт. Они пропали бесследно. Нами было получено письмо от родителей уехавшей с этой группой: справлялись о судьбе дочери.
Вторая группа в 35 человек была в Москве захвачена солдатами и приведена в казармы. От одной из тех доброволиц наши получили письмо, где она, сообщая о случившемся, пишет: «Рассказать, что было с нами, я не в состоянии... Но лучше бы они нас расстреляли, чем после всего пережитого отпускать по домам».
Вместо эпилога
Я... В Добровольческой армии раненная и контуженная в голову, уже 25 лет как оглохла совсем и три раза делался паралич глаза, восстанавливаемый пикюрами. А тяжелая болезнь позвоночника сделала меня стопроцентным инвалидом. Живу уже восьмой год в Инвалидном доме, по предсказанию врачей — кандидатка в паралитики. Живу воспоминанием о прошлом и надеждой на скорое переселение в лучший мир... И благодарю Всевышнего за Его великие и богатые милости.
Париж, 1973г.
Полный текст воспоминаний Марии Бочарниковой о Первой мировой войне и ее дальнейшей жизни опубликован на военно-историческом сайте «Русская императорская армия»
Информация