Банановый рай Примакова. На смерть политика
«Из чего твой панцирь, черепаха?» –
я спросил и получил ответ:
«Он из мной испытанного страха,
ничего прочней на свете нет».
Примаков долго оставался самым непроницаемым политиком для наших зорких СМИ – хотя считается, что он чуть не единственный в высшем кругу не крал казны и не купался в мафиозных банях. Даже ушлый газетчик Виталий Третьяков свое огромное интервью с еще премьером Примаковым предварил такой ремаркой: «Вытянуть из него что-то «лишнее», особенно под диктофонную запись, невозможно».
И все же рискнем по так или иначе всплывшим данным составить представление о пожелавшем, так сказать, остаться неизвестным экс-премьере.
Уже само его явление на свет овеяно какой-то тайной. Известно, что родился он 29 октября 1929 года в Киеве. Но буквально через несколько дней его мать Анна Яковлевна, настоящая фамилия которой – Киршенблат, то есть вполне еврейская, переезжает с ним в Тбилиси. Там она работала до самой пенсии в поликлинике прядильно-трикотажного комбината и умерла в 1972 году.
Кем был его отец и что с ним стало – неизвестно. Лубочные биографы Примакова, лепившие в пору его премьерства из него чуть не святого, намекают, что пал жертвой сталинских репрессий. Сам Примаков отвел ему лишь строчку в автобиографии: «Отец умер, когда мне было три месяца».
Но один товарищ Примакова, знавший его еще со студенчества, утверждал, что его отцом был никто иной как знаменитый литературовед Ираклий Андроников. Признать левого отпрыска он почему-то не решился, но и просто бросить – тоже. Отсюда якобы и тот пожарный переезд матери с новорожденным в Тбилиси, где тайный папа мог обоих поддержать через свою грузинскую родню. В дальнейшем он же якобы и помогал стремительной карьере своего непризнанного чада.
Эти с детства навалившиеся на него перипетии, которые он должен был скрывать, возможно, и породили его скрытный по-разведчицки характер. И кстати все его друзья в один голос утверждали, что пост главы внешней разведки, который Примаков занимал в 1991-96 годах, был ему больше всех прочих по душе. «Он нашел себя в разведке, – писал Томас Колесниченко. – Он купался в этом».
Той же невзгодой детства в нем, вероятно, было основательно придавлено и его кровное еврейство, что традиционно пестуется среди чадолюбивых иудеев. Он, судя по всему, никогда не ощущал себя кровным евреем – и в 1990 году ославился на весь, особенно еврейский, мир тем, что в ранге члена президентского совета Горбачева обнимался с заклятым врагом евреев Саддамом Хусейном. Впрочем последний глава советского КГБ Крючков отозвался о его работе на Востоке такой емкой фразой: «Он сделал много полезного и для арабов, и для евреев».
Но вся суть – в этом компромиссном «и», невозможном для принципиального еврея. И когда при Ельцине такие стали, что называется, выходить из окопов, Примаков внешне остался совершенно в стороне. Даже уже на посту премьера вошел в альянс с замаранными антисемитизмом коммунистами и выступил против засилья в России еврейского капитала Березовского и Гусинского. За что «Коммерсантъ» и «Новые известия» тотчас надавали ему оплеух: «Примаков предал Россию… Только истинный коммунист мог продать свой народ…»
В 1944 году его зачислили курсантом Бакинского военно-морского училища. Но через два года он был отчислен по состоянию здоровья, вернулся в Тбилиси, а в 48-м приехал в Москву и поступил в Институт Востоковедения на отделение арабистики.
В то время внешнеполитические интересы СССР почти целиком замыкались на Европе и Америке, и арабистика казалась в высшей степени бесперспективной. Но что тогда привлекло к ней способного и прыткого юнца? Ведь он наверняка не мог предвидеть, что через 4 года Насер свергнет короля Египта и начнет строить у себя социализм, затем развяжется арабо-израильский конфликт – и политическая жизнь на Ближнем Востоке забьет самым питательным для ближневосточников ключом.
Лубочные биографы Примакова все галсы в его жизни – от несостоявшейся морской карьеры до разбившейся премьерской – объясняли одним: беззаветным желанием служить где бы то ни было сперва советской, а потом уже и несоветской вовсе Родине. Пусть и впрямь так: у нас и Березовский служил Родине, и Гайдар, и Ельцин, и Чубайс. Но главное – каким именно путем и в расчете на какую личную воздачу?
Путь Примакова с самого начала походил на некий обходной маневр для достижения прежде всего вот этой личной цели, в любом деле для него первичной. Это не Рихтер, отдавший жизнь до капли своему роялю, не преданные своим звездам Королев или Жуков, даже не услужливый Виталий Третьяков, не мыслящий себя вне журналистики. Для ущемленного своим происхождением Примакова всегда главное было – выбиться вперед, неважно где: не в море, так на суше, не через плотно осаждаемый центральный вход в ученье, так через более доступную провинциалу щель той самой арабистики. И скорей всего он избрал ее лишь потому, что на нее никто не шел – и там легче было получить студенческий билет.
Увидел он, что в заполитизированной в ту пору высшей школе над всем цветет общественная роль – стал руководителем лекторской группы при Московском обкоме комсомола. Профессор Герман Дилигенский, знавший Примакова молодым, подметил это его свойство так: «Видно было, что он действительно руководит, командует. Он стремился к этому и способен быть лидером…»
И вся дальнейшая карьера Примакова развивалась в том же духе: только вперед и вверх – и все равно, на каком поприще и в какую политическую сторону. Окончив институт по специальности «страновед по арабским странам», он рокируется в аспирантуру экономфака МГУ. Кончает ее в 1956 году, когда уже открылась вся лафа ближневосточного Клондайка, и поступает радиокорреспондентом на ближневосточное иновещание. Должность не только престижная, дававшая тогдашнему служителю Отчизне главную награду – выезд за рубеж, но и дома хорошо оплачиваемая. Проработал Примаков там 9 лет, успев за них вступить в необходимые тогда для всякого преуспеяния ряды КПСС и дорасти до руководителя вещания на страны Арабского Востока.
К тому времени он уже успел как следует оформиться и в своей частной жизни. Еще в 1951 году женился на уроженке Тбилиси Лауре Харадзе, родившей ему сына Сашу и дочь Нану. Нашел много полезных и влиятельных друзей-международников, таких как Зорин, Овчинников, Колесниченко и другие. Купил машину и обзавелся безупречным хобби футбольного болельщика. Его биографический лубок об этом говорит устами журналиста Зорина: «Евгений Максимович лих-х-хой водитель… Проблемы, как съехаться, не было, а потребность в общении была. На футбол вместе ходили… Проблемы «Спартака» были темой нашего серьезного обсуждения. Он разрывался между тбилисским «Динамо» и московским «Спартаком»…»
Другой его биограф Млечин так описывает его единственную, не пойми за что, репрессию в коммунистические времена, без похаяния которых невозможен никакой демократический лубок:
«Кураторы из ЦК решили, что человек с такими взглядами не может занимать пост в государственном комитете по телевидению и радиовещанию… Формально Примакова не уволили, он ушел сам и даже без выговора… Его сделали невыездным… Зорин позвонил Николаю Иноземцеву. Он был тогда заместителем главного редактора «Правды»:
– У нас есть талантливый парень, остался без работы.
– Приводи, – ответил Иноземцев. Примаков понравился, Иноземцев сказал: – Я вас беру. Но вам надо несколько месяцев где-то пересидеть.
– Где?
– В Институте мировой экономики и международных отношений. Я позвоню директору Арзуманяну и договорюсь.
Таковы были номенклатурные правила. В сентябре 1962 года Примакова приняли в Институт, а уже в декабре оформили в «Правду»…»
С 1965 года Примаков, со слов того же Млечина, стал снова выездным, «что в то время было очень важным». Побывал в качестве корреспондента «Правды» в Египте, Сирии, Судане, Ливии, Ираке, Ливане, Иордании, Йемене, Кувейте. Стяжал за пятилетие своей газетной службы благоволение начальства тем, что писал очень злые антиизраильские статьи и книги. Где-то около этого времени, дает понять биограф, от чистой журналистики Примаков переходит, в своей восходящей струе, к более серьезной деятельности:
«Его отправили к курдам, чтобы создать прямой канал общения. Этот канал шел через ТАСС. Только сообщения Примакова не печатались в газетах, а с грифом секретности поступали в ЦК, МИД, КГБ…»
Всеволод Овчинников: «Сравнивая мою карьеру с Примаковым, теща говорила: вот ты как заладил – сорок лет в этой «Правде» и никуда. А он со ступеньки на ступеньку и все время с повышением».
В 1970 году Примакова назначают заместителем директора Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Там он, в очередной раз сменив поле деятельности, «постиг науку, как добиваться своего, избегая необходимости называть вещи своими именами».
Партийно-стратегический в то время институт работал над международной линией ЦК, докладами Брежнева на съездах партии. В ходе этой как бы теневой, но в высшей степени ответственной работы Примаков завел самый главный для его дальнейшего подъема на Олимп контакт – с идеологом партии Александром Яковлевым. Который потом вспоминал, как они с Иноземцевым «в промежутках между работой над очередным докладом Брежнева гуляли на бывшей сталинской даче и с горечью говорили о том, что происходит в стране».
Но той элите, провалившей дальше всю страну, в ряды которой уже прочно въехал Примаков, эта горечь не мешала замечательно устраивать свои карьерные и прочие дела. В 1977 году Примаков становится директором Института востоковедения, а в 79-м – действительным членом Академии наук по отделению экономики. Экономистом он после оконченной им двадцать лет назад аспирантуры ни одной минуты не работал. Но, видимо, его заслуги перед той провальной партноменклатурой по какому-то невидимому фронту были таковы, что пожизненную академическую ренту ему выписали по первой попавшейся оказии.
При Андропове Яковлев становится директором ИМЭМО, при Горбачеве уже поднимается в перестроечное ЦК, а на свое место ставит Примакова. Затем, когда уже вовсю горела старая номенклатура, не пропадающий ни при какой погоде меченосец Яковлев проводит Примакова через перестроечные Альпы и находит ему место в ближнем кругу Горбачева. В 1989 году Примаков становится кандидатом в члены Политбюро и Председателем Совета Союза Верховного Совета СССР. То есть входит уже в высшую кормушку власти.
И когда уже Ельцин вновь ее сметает после путча 91-го, Примаков блестяще повторяет свой альпийский переход, дважды удавшийся кроме него только тому же Яковлеву. Чуть не последним своим актом Горбачев 30 сентября 1991 года назначает Примакова главой внешней разведки – и Ельцин оставляет его в той же должности.
Но как тот, кто стяжал все свои лавры при застое и даже угодил в Советскую Энциклопедию, сумел не растерять их, а еще и приумножить при уже обратной власти?
Льстецы любовно подгоняли к нему пушкинские строки: «И академик, и герой…» Но точней было б сказать наоборот: не академик, не герой, не мореплаватель, не плотник – но ценный кадровый работник! Свой гений он употребил на отыскание универсальной формулы успеха на протяжении всех трех – и разных вроде, но в чем-то чрезвычайно родственных эпох. Журналист – но не от Бога, чтоб не ссориться с завистливыми коллегами. Экономист – но никакой; востоковед – но без каких-либо научных вкладов. Помог евреям, как сказал Крючков, но и с арабами при этом лобызался тоже. И, может даже, зависшая за ним в спецслужбах байка, что связавшись с первых дней своей карьеры с КГБ, он сотрудничал одновременно и с «Массадом», полное вранье. Но показательное очень. Несозидательная, но угодная всем перехватчикам верховной власти личность – такая и должна была взойти в пору перекочевавшего из застоя в перестройку, а потом и далее всеобщего упадка.
Елейные биографы Примакова этот феномен его неизменной выплываемости относили исключительно к его на редкость благородной в царедворце манере поведения. Не лебезил никогда, открыто не заискивал перед владыками, умея оказать лояльность им солидно, исподволь – чем страшно и пленял их всех. Но суть, сдается, все же несколько глубже. При всех своих манерах он еще умел быть и надежным в высшей мере порученцем. Какое дело ни доверь – реального и порождающего сразу настороженность успеха не достигнет никогда, что в пору общего упадка и не надо. Но доверителя зато ни в коем случае не подведет.
И все его деяния на высших государственных постах были как раз в таком ключе. В 1990 году он утрясал события в Баку, где сперва порезали армян, потом азербайджанцев. Утряс так, что конфликт мощно ушел вглубь, разъединив надолго две республики и дав старт распаду СССР. Но при этом Примаков, как опытный разведчик, дал именно такие заключения в Москву, что были угодны Горбачеву и не портили с ним отношений.
С таким же нулевым успехом он исполнил свою миссию в Ираке в пору кувейтского конфликта. Бомбежек не предотвратил, иракских долгов нам не вернул, Багдад с тех пор с колен уже не поднимался – чудесным образом поднялся на всем этом только сам миссионер.
Тогда же он возглавил парламентскую комиссию по борьбе против льгот и привилегий – и той же своей дипломатичной сапой свел весь ее великий звон на нет. Но если задевался хоть на волос его личный интерес, за всем его дипломатичным по-восточному, с развесистым лобзаньем на устах блезиром выступал уже совсем другой, суровой византийской вязью шитый лик.
Один его бывший подчиненный по ИМЭМО признался: «Не дай Бог, если Максимыч запишет тебя в свои враги. Лучше сразу ищи себе новое место работы…» Когда Горбачев решил снять Старкова с «Аргументов и фактов», сотрудники редакции пробились в Верховный Совет к Примакову с коллективной петицией: «Вы же академик, просветитель, бывший журналист, передайте бумагу Горбачеву». На что тот сказал: «Горбачев снимает Старкова не как глава парламента, а как генсек партии. Через ЦК к нему и обращайтесь».
Освоив сполна этот блезир, который Ельцин жаловал больше всего, панически боясь реальных конкурентов, Примаков при нем еще успешней пошел в гору. Считалось, что он блестяще проявил себя во главе Внешней разведки. И впрямь, как выдающийся организатор всякой видимости он в этом качестве умел предстать с блестящей миной – при самой плохой игре.
Его предтеча Шебаршин, вложивший свое сердце в службу, а не в извлечение личной корысти из нее, когда увидел, что новый шеф КГБ Бакатин повел игру на поражение, подал ему рапорт по поводу одного кривого назначения: «Это назначение на основе личных связей, без учета деловых интересов. Такая практика, уверен, может погубить любые добрые преобразования. Судя по тону Вашего разговора со мной, Вы считаете такую ситуацию нормальной. Для меня она неприемлема». В итоге кадровый разведчик генерал-лейтенант Шебаршин за верность своей офицерской чести распрощался с должностью и в 56 лет стал пенсионером.
При Примакове в Ясеневе, где сидела Внешняя разведка, наладилась столовая, буфеты, прочий внешний вид и быт. Но в 1994 году произошел самый крупный провал за всю историю этой службы – агента Олдрича Эймса, сдавшего еще десяток наших самых ценных резидентов. Но главное, что Россия тогда стала вообще сдавать свои международные позиции – и по линии внешней разведки в том числе. При Примакове до неприличия развился вывоз наших капиталов за рубеж, все экономические комбинации с МВФ и прочими партнерами мы продували в пух. НАТО железно продвигалось на Восток, чужая агентура действовала у нас уже практически открыто – в качестве советников российского правительства. О чем забил тревогу бывший амурский губернатор Полеванов, возглавивший тогда Госкомимущество – но не примаковская разведка.
Конечно, это была общая лавина, которую тогда никто не смог бы в одиночку одолеть. Но Примаков, лишь строя свой радеющий за государство вид, сам был одним из авторов указанного безобразия. В деле взятого на краже уникальных книг афериста Якубовского, которого многие свидетели называли агентом канадской разведки, есть такой документ:
«1. Учредить должность полномочного представителя правительства РФ по взаимодействию с правоохранительными органами и специальными информационными службами.
2. Назначить Якубовского полномочным представителем…»
И среди подписей под этим непотребным назначением стоит: «Директор СВР Примаков».
И на той волне, самой позорной для страны, Ельцин в 1996 году назначает Примакова министром иностранных дел: «Он в особых рекомендациях не нуждается. Его хорошо знают как у нас в России, так и за рубежом…»
Сменив во главе МИДа утратившего даже видимость приличия Козырева, Примаков своим казистым видом прикрыл пустившемуся в выборную пляску Ельцину одно из самых уязвимых мест – внешнюю политику. И вновь остался в своем дутом виде: достоинство, солидность полные – и полный крах нашей дипломатии, увенчавшийся унизительными для России бомбежками Югославии. При их начале он, уже будучи премьером, опять не изменил себе: с полдороги в Штаты развернул свой самолет – но на этом никого не напугавшем жесте и заглох.
И вот таким «тяжеловесом», не поднявшим сроду ничего, Примаков после кризиса 1998 года поднялся уже на высшую ступень – главы правительства.
Но этот его шаг уже принципиально отличался от всех предыдущих. Ибо бездействовать, пусть даже мастерски, в чужом хвосте – это одно, а самому стать во главе страны и ситуации, при фактически удравшем в кусты президенте – совсем другое. Тут уже не уйти от лобового риска, что сверхосторожный Примаков всегда умело обходил; не спрятать своей личной подписи в куче других.
И от такого смелого поступка во многих даже затеплилась какая-то неистребимая для наших душ надежда на политическое чудо. Что вот вдруг старый кагэбист, разведчик, просидевший три эпохи среди злой номенклатуры как в тылу врага, и впрямь лишь ждал своего часа послужить Отечеству – и этот час настал.
Я, не впадая в крайний скепсис, не исключаю все же, что им двигало действительно что-то благое – а не один утративший свою реальную самооценку от былых успехов карьеризм. Весь его, что называется, моральный кодекс восходил, по всем оценкам его знавших, к его тбилисскому, грузинскому началу, с которым он никогда не рвал. А у грузин выше всего стояло то, что можно назвать кратко «философией стола». Неважно, кто ты – ученый, партработник, таксист или цеховик; важно, чтобы мог сделать для гостей «пурмарили», то есть хлеб-соль, широкий стол, блеснуть благополучием семьи, достатком, опоясанным снаружи сразу тремя лестницами особняком.
Примаков избрал самый просвещенный путь к этому «столу». Не через левый цех или воровство казны, а через прочное общественное положение, которое само всё – личных рук марать не надо – принесет. И возглавляя битву против льгот и привилегий, он уже имел к услугам персональный самолет, охрану, челядь и прочий, самый козырный для той грузинской кухни и морали абсолют. Благодаря его дальновидной просвещенности даже всей агентуре Березовского, с которым поскандалил Примаков, не удалось нарыть на него никакого компромата, пришлось выдумывать несуществующую жену-предпринимательшу.
Но на этом-то личном фронте, которому и посвятил все свои галсы просвещенный пурмарильщик, судьба ударила его сильней всего. Причем точно в таком же страшном роде, как и его возможного отца Андроникова, очень похожего всей внешностью и существом на Примакова. Такой же по-медвежьи грациозный, с легким на подъем брюшком просвещенный хлебосол, остряк, любимец власти, чуть не полстраны в друзьях. Но при всем том Андроников нес в себе какое-то тайное проклятие, которое открылось, глубоко всех поразив, когда покончила самоубийством его дочь Манана, обласканная с детства всеми радостями бытия.
Тот же страшный рок постиг и Примакова: в 1981 году от болезни сердца умер его 27-летний сын. Это вложившего всю душу в родовой приход отца настолько оглушило, что следующие два года каждый день он начинал с заезда на кладбище, где просиживал по часу у могилы сына.
А в 1987 году скончалась от того же сердца его жена Лаура. Но смертельный приговор врачи ей вынесли еще несколькими месяцами раньше – и можно вообразить, какую пытку пережил свято любивший мать своего умершего сына Примаков. Правда, через пару лет он женился снова – на пользовавшей его в санатории Барвиха докторше. Но свищ главнейших для него утрат уже не отпускал его, похоже, никогда.
И как знать, может, эти страшные утраты он воспринял как некую Божью кару за все свое неправедное процветание на косточках страны. И решил, наконец выйдя из комфортного окопа, искупиться перед Богом и страной.
К тому же ситуация, когда к нему пришла власть, была, по мнению многих экспертов, не столь скверной, как казалось. Худшее уже принял на себя его предшественник Кириенко – скатив все до такого дна, оттолкнувшись от которого можно было картой самого упадка разыграть верный подъем. Рубль полностью отпущен, не надо подчинять всю экономику его искусственному удержанию. Напротив, троекратный подскок доллара давал на рынке исключительный приоритет отечественному производителю. Дефолт еще и здорово подсек замордовавших государство олигархов; Ельцин, считавшийся за наше главное стихийное несчастье, во всех смыслах еле дышит. Короче, все позволяло в несколько решительных ударов разрешить самые главные, уже давно известные проблемы, не дававшие пути стране.
Конечно, риск, неотделимый от любой игры, был все равно велик. Но и расклад, с невиданной доселе политической поддержкой чуть не всех – заманчив крайне. И Примаков, как опытный игрок, наверняка все это взвесив и положась на тот же свой не подводивший сроду опыт, сделал самую большую в своей жизни ставку.
Но, как дальше стало видно, вся его игра, даже при самой сильной карте на руках, была заведомо обречена. Ибо никакой на свете опыт не заменяет главной в таком деле вещи – смелости поступка, без которой не берутся города. А ее-то мастер закулисного маневра как раз в своем благоустроенном окопе, длившемся всю жизнь, и атрофировал в себе вконец.
Все его действия остались на уровне замаха – но не решительных ударов, подобных тем, какими в свое время Ельцин добивался своего. Налоговой реформы, ключевой тогда, он сразу убоялся: прождал, проосторожничал – и вовсе упустил возможность провести ее. Так же – и во всем остальном. Правда, его друг Глазьев уверял, что именно тем ничегонеделанием в экономике Примаков позволил производству самотеком подняться за его премьерство на 24 процента. Пусть даже так: для экономики подчас не делать ничего – и впрямь умней всего. Но не для политики – где ничего не делая, не перехватывая инициативу, не вылезая из окопа, уже ни победить, ни даже просто удержать позиции нельзя. А без того любые точечные просветления по экономике – один мираж.
И Примаков, не решась разыграть удачно выпавшую экономическую карту, дал прежде всего политического маху. И именно на политическом ковре, ошибочно сочтя, что это то же самое, что под ковром, схватил свое фиаско.
Только он тронул Березовского, открывшего свою пиратскую лавчонку параллельной власти в государстве, в ответ пошел такой накат, перед которым липовый тяжеловес, всю жизнь толкавший дутые гири, тотчас скис. Березовский через свои СМИ устами Доренко льет на него грязь – а самый властный в стране на ту пору человек заискивающе озирается на Ельцина, ища защиты у полуживого льва.
Он до того врос в этот черепаший, скованный из роговицы кулуарных страхов панцирь, прослуживший ему три эпохи – что и на вершине власти не смог выйти из него. И победить не смог не Березовского, как сострадательно о нем писали, а прежде всего самого себя.
Осмелься он на прямой отпор врагу – его б, как в свое время Ельцина на танке, поддержала б вся страна, принявшая в этом конфликте его сторону. Но он привычно стал мастырить под ковром какую-то пугливую, никак не подобающую имиджу, с которым вышел на ковер, интригу. Щипать по мелочам людишек Березовского, катить не него встречный компромат. При этом в интервью газете «Вашингтон пост» он боязливо заявил, что не видит обвинений против Березовского, «которые повлекли бы за собой его арест».
Короче, он со своей панцирной боязнью прямой драки оказался просто неадекватен своей новой роли на вершине нашей политической горы. Где хоть, конечно, и играют в политические карты – но побеждают канделябрами по морде в основном.
И Ельцин даже выздоровел, увидев в своем назначенце, все же вызывавшем сперва легкую опаску, совершенно безобидного по существу зверька. И как бы в начет за покушение на рычаги, несоразмерное калибру, взялся сам за эти мстительные канделябры. Примаков грозил сразу уйти, если только тронут его команду. И Ельцин с одной целью: посмотреть, что будет, – снимает не делавшего ровно никакой погоды вице-премьера Густова. Премьер, еще владея всей реальной властью, мог в ответ ультимативно стукнуть кулаком – и Ельцин бы сходил назад, что было ясно из самой задумки его пробного наезда.
Но экс-разведчик, сделавший карьеру на непротивлении любому исходящему свыше злу, смолчал – и получил дальнейшую, еще обидней, канделябру. Ельцин назначил своим представителем по Югославии любителя от дипломатии Черномырдина, указав тем патентованному дипломату Примакову чуть не на его профнепригодность. Тот снова ни гу-гу. И тогда вконец окрепший Ельцин стал просто топтать его: публично не здороваться с ним, по-хамски пересаживать на встрече его замов: «Не так сели!» Смотреть на все это по телевизору даже вчуже было стыдно. А просвещенный академик, европеец, принятый на самых высших в мире уровнях, лишь крепче вжимал голову в свой панцирь – и вновь молчал. При нем из обнадеженной им попусту прокуратуры сделали настоящую девку по вызову – он и на это, скованный каким-то ужасом перед дремучим самодуром, промолчал.
И тогда у подлинного олимпийца Ельцина, впервые давшего кому-то шанс сыграть против себя, даже как будто подстрекавшего к этой игре: а ну осмелься, отними! – просто кончился терпеж к такому, так и не посмевшему извлечь свой кукиш из штанов, противнику. И он его одним пинком, как надувную, ровно ничего не весящую политическую куклу, вышиб за ковер – вернувшись вновь к уже бескукишно глядящим в рот клевретам.
При этом ни один из тех, кто обещал вывести народ на шпалы за премьера Примакова, и пальцем не пошевелил. Как сам он оказался дутым – такой же оказалась и вся фукнувшая разом солидарность за него.
И потому когда он с думой о реванше на челе – возглавить или нет черепашью партию всех проигравших – застрял в дверях политического казино, все это уже было даром. Не потому что проиграл, с кем не бывает. А потому что никакой игры на самом деле и не было – то ли не посмел, то ли физически не смог переступить этот монументально возводившийся им смолоду блезир.
Да, он всю жизнь до этого играл отменно – за свое личное, первичное, и в рамках этой классики был игроком, конечно, высшей масти. Но не борец за настоящие, больше цели; не победитель, не орел.
Впрочем сегодня подлинных орлов, помимо отрицательных, наша прошедшая сквозь три эпохи политическая фабрика с каким-то удручающим бесплодием не выдает. Грести руками и ногами под себя, часто рискуя даже головой – другое дело. Эта корысть вошла в родную плоть и кровь, служение ей являет сплошь и рядом образцы такой самоотдачи, что нет и близко на стезе служения родной стране.
Этому личному делу и послужил ударно Примаков, внеся свой вклад в его сегодняшний примат. Чем заслужил в конце концов у нынешних приматов, взошедших на этом культе личного, пожизненный банан, который и унес с собой в могилу.
я спросил и получил ответ:
«Он из мной испытанного страха,
ничего прочней на свете нет».
Примаков долго оставался самым непроницаемым политиком для наших зорких СМИ – хотя считается, что он чуть не единственный в высшем кругу не крал казны и не купался в мафиозных банях. Даже ушлый газетчик Виталий Третьяков свое огромное интервью с еще премьером Примаковым предварил такой ремаркой: «Вытянуть из него что-то «лишнее», особенно под диктофонную запись, невозможно».
И все же рискнем по так или иначе всплывшим данным составить представление о пожелавшем, так сказать, остаться неизвестным экс-премьере.
Уже само его явление на свет овеяно какой-то тайной. Известно, что родился он 29 октября 1929 года в Киеве. Но буквально через несколько дней его мать Анна Яковлевна, настоящая фамилия которой – Киршенблат, то есть вполне еврейская, переезжает с ним в Тбилиси. Там она работала до самой пенсии в поликлинике прядильно-трикотажного комбината и умерла в 1972 году.
Кем был его отец и что с ним стало – неизвестно. Лубочные биографы Примакова, лепившие в пору его премьерства из него чуть не святого, намекают, что пал жертвой сталинских репрессий. Сам Примаков отвел ему лишь строчку в автобиографии: «Отец умер, когда мне было три месяца».
Но один товарищ Примакова, знавший его еще со студенчества, утверждал, что его отцом был никто иной как знаменитый литературовед Ираклий Андроников. Признать левого отпрыска он почему-то не решился, но и просто бросить – тоже. Отсюда якобы и тот пожарный переезд матери с новорожденным в Тбилиси, где тайный папа мог обоих поддержать через свою грузинскую родню. В дальнейшем он же якобы и помогал стремительной карьере своего непризнанного чада.
Эти с детства навалившиеся на него перипетии, которые он должен был скрывать, возможно, и породили его скрытный по-разведчицки характер. И кстати все его друзья в один голос утверждали, что пост главы внешней разведки, который Примаков занимал в 1991-96 годах, был ему больше всех прочих по душе. «Он нашел себя в разведке, – писал Томас Колесниченко. – Он купался в этом».
Той же невзгодой детства в нем, вероятно, было основательно придавлено и его кровное еврейство, что традиционно пестуется среди чадолюбивых иудеев. Он, судя по всему, никогда не ощущал себя кровным евреем – и в 1990 году ославился на весь, особенно еврейский, мир тем, что в ранге члена президентского совета Горбачева обнимался с заклятым врагом евреев Саддамом Хусейном. Впрочем последний глава советского КГБ Крючков отозвался о его работе на Востоке такой емкой фразой: «Он сделал много полезного и для арабов, и для евреев».
Но вся суть – в этом компромиссном «и», невозможном для принципиального еврея. И когда при Ельцине такие стали, что называется, выходить из окопов, Примаков внешне остался совершенно в стороне. Даже уже на посту премьера вошел в альянс с замаранными антисемитизмом коммунистами и выступил против засилья в России еврейского капитала Березовского и Гусинского. За что «Коммерсантъ» и «Новые известия» тотчас надавали ему оплеух: «Примаков предал Россию… Только истинный коммунист мог продать свой народ…»
В 1944 году его зачислили курсантом Бакинского военно-морского училища. Но через два года он был отчислен по состоянию здоровья, вернулся в Тбилиси, а в 48-м приехал в Москву и поступил в Институт Востоковедения на отделение арабистики.
В то время внешнеполитические интересы СССР почти целиком замыкались на Европе и Америке, и арабистика казалась в высшей степени бесперспективной. Но что тогда привлекло к ней способного и прыткого юнца? Ведь он наверняка не мог предвидеть, что через 4 года Насер свергнет короля Египта и начнет строить у себя социализм, затем развяжется арабо-израильский конфликт – и политическая жизнь на Ближнем Востоке забьет самым питательным для ближневосточников ключом.
Лубочные биографы Примакова все галсы в его жизни – от несостоявшейся морской карьеры до разбившейся премьерской – объясняли одним: беззаветным желанием служить где бы то ни было сперва советской, а потом уже и несоветской вовсе Родине. Пусть и впрямь так: у нас и Березовский служил Родине, и Гайдар, и Ельцин, и Чубайс. Но главное – каким именно путем и в расчете на какую личную воздачу?
Путь Примакова с самого начала походил на некий обходной маневр для достижения прежде всего вот этой личной цели, в любом деле для него первичной. Это не Рихтер, отдавший жизнь до капли своему роялю, не преданные своим звездам Королев или Жуков, даже не услужливый Виталий Третьяков, не мыслящий себя вне журналистики. Для ущемленного своим происхождением Примакова всегда главное было – выбиться вперед, неважно где: не в море, так на суше, не через плотно осаждаемый центральный вход в ученье, так через более доступную провинциалу щель той самой арабистики. И скорей всего он избрал ее лишь потому, что на нее никто не шел – и там легче было получить студенческий билет.
Увидел он, что в заполитизированной в ту пору высшей школе над всем цветет общественная роль – стал руководителем лекторской группы при Московском обкоме комсомола. Профессор Герман Дилигенский, знавший Примакова молодым, подметил это его свойство так: «Видно было, что он действительно руководит, командует. Он стремился к этому и способен быть лидером…»
И вся дальнейшая карьера Примакова развивалась в том же духе: только вперед и вверх – и все равно, на каком поприще и в какую политическую сторону. Окончив институт по специальности «страновед по арабским странам», он рокируется в аспирантуру экономфака МГУ. Кончает ее в 1956 году, когда уже открылась вся лафа ближневосточного Клондайка, и поступает радиокорреспондентом на ближневосточное иновещание. Должность не только престижная, дававшая тогдашнему служителю Отчизне главную награду – выезд за рубеж, но и дома хорошо оплачиваемая. Проработал Примаков там 9 лет, успев за них вступить в необходимые тогда для всякого преуспеяния ряды КПСС и дорасти до руководителя вещания на страны Арабского Востока.
К тому времени он уже успел как следует оформиться и в своей частной жизни. Еще в 1951 году женился на уроженке Тбилиси Лауре Харадзе, родившей ему сына Сашу и дочь Нану. Нашел много полезных и влиятельных друзей-международников, таких как Зорин, Овчинников, Колесниченко и другие. Купил машину и обзавелся безупречным хобби футбольного болельщика. Его биографический лубок об этом говорит устами журналиста Зорина: «Евгений Максимович лих-х-хой водитель… Проблемы, как съехаться, не было, а потребность в общении была. На футбол вместе ходили… Проблемы «Спартака» были темой нашего серьезного обсуждения. Он разрывался между тбилисским «Динамо» и московским «Спартаком»…»
Другой его биограф Млечин так описывает его единственную, не пойми за что, репрессию в коммунистические времена, без похаяния которых невозможен никакой демократический лубок:
«Кураторы из ЦК решили, что человек с такими взглядами не может занимать пост в государственном комитете по телевидению и радиовещанию… Формально Примакова не уволили, он ушел сам и даже без выговора… Его сделали невыездным… Зорин позвонил Николаю Иноземцеву. Он был тогда заместителем главного редактора «Правды»:
– У нас есть талантливый парень, остался без работы.
– Приводи, – ответил Иноземцев. Примаков понравился, Иноземцев сказал: – Я вас беру. Но вам надо несколько месяцев где-то пересидеть.
– Где?
– В Институте мировой экономики и международных отношений. Я позвоню директору Арзуманяну и договорюсь.
Таковы были номенклатурные правила. В сентябре 1962 года Примакова приняли в Институт, а уже в декабре оформили в «Правду»…»
С 1965 года Примаков, со слов того же Млечина, стал снова выездным, «что в то время было очень важным». Побывал в качестве корреспондента «Правды» в Египте, Сирии, Судане, Ливии, Ираке, Ливане, Иордании, Йемене, Кувейте. Стяжал за пятилетие своей газетной службы благоволение начальства тем, что писал очень злые антиизраильские статьи и книги. Где-то около этого времени, дает понять биограф, от чистой журналистики Примаков переходит, в своей восходящей струе, к более серьезной деятельности:
«Его отправили к курдам, чтобы создать прямой канал общения. Этот канал шел через ТАСС. Только сообщения Примакова не печатались в газетах, а с грифом секретности поступали в ЦК, МИД, КГБ…»
Всеволод Овчинников: «Сравнивая мою карьеру с Примаковым, теща говорила: вот ты как заладил – сорок лет в этой «Правде» и никуда. А он со ступеньки на ступеньку и все время с повышением».
В 1970 году Примакова назначают заместителем директора Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Там он, в очередной раз сменив поле деятельности, «постиг науку, как добиваться своего, избегая необходимости называть вещи своими именами».
Партийно-стратегический в то время институт работал над международной линией ЦК, докладами Брежнева на съездах партии. В ходе этой как бы теневой, но в высшей степени ответственной работы Примаков завел самый главный для его дальнейшего подъема на Олимп контакт – с идеологом партии Александром Яковлевым. Который потом вспоминал, как они с Иноземцевым «в промежутках между работой над очередным докладом Брежнева гуляли на бывшей сталинской даче и с горечью говорили о том, что происходит в стране».
Но той элите, провалившей дальше всю страну, в ряды которой уже прочно въехал Примаков, эта горечь не мешала замечательно устраивать свои карьерные и прочие дела. В 1977 году Примаков становится директором Института востоковедения, а в 79-м – действительным членом Академии наук по отделению экономики. Экономистом он после оконченной им двадцать лет назад аспирантуры ни одной минуты не работал. Но, видимо, его заслуги перед той провальной партноменклатурой по какому-то невидимому фронту были таковы, что пожизненную академическую ренту ему выписали по первой попавшейся оказии.
При Андропове Яковлев становится директором ИМЭМО, при Горбачеве уже поднимается в перестроечное ЦК, а на свое место ставит Примакова. Затем, когда уже вовсю горела старая номенклатура, не пропадающий ни при какой погоде меченосец Яковлев проводит Примакова через перестроечные Альпы и находит ему место в ближнем кругу Горбачева. В 1989 году Примаков становится кандидатом в члены Политбюро и Председателем Совета Союза Верховного Совета СССР. То есть входит уже в высшую кормушку власти.
И когда уже Ельцин вновь ее сметает после путча 91-го, Примаков блестяще повторяет свой альпийский переход, дважды удавшийся кроме него только тому же Яковлеву. Чуть не последним своим актом Горбачев 30 сентября 1991 года назначает Примакова главой внешней разведки – и Ельцин оставляет его в той же должности.
Но как тот, кто стяжал все свои лавры при застое и даже угодил в Советскую Энциклопедию, сумел не растерять их, а еще и приумножить при уже обратной власти?
Льстецы любовно подгоняли к нему пушкинские строки: «И академик, и герой…» Но точней было б сказать наоборот: не академик, не герой, не мореплаватель, не плотник – но ценный кадровый работник! Свой гений он употребил на отыскание универсальной формулы успеха на протяжении всех трех – и разных вроде, но в чем-то чрезвычайно родственных эпох. Журналист – но не от Бога, чтоб не ссориться с завистливыми коллегами. Экономист – но никакой; востоковед – но без каких-либо научных вкладов. Помог евреям, как сказал Крючков, но и с арабами при этом лобызался тоже. И, может даже, зависшая за ним в спецслужбах байка, что связавшись с первых дней своей карьеры с КГБ, он сотрудничал одновременно и с «Массадом», полное вранье. Но показательное очень. Несозидательная, но угодная всем перехватчикам верховной власти личность – такая и должна была взойти в пору перекочевавшего из застоя в перестройку, а потом и далее всеобщего упадка.
Елейные биографы Примакова этот феномен его неизменной выплываемости относили исключительно к его на редкость благородной в царедворце манере поведения. Не лебезил никогда, открыто не заискивал перед владыками, умея оказать лояльность им солидно, исподволь – чем страшно и пленял их всех. Но суть, сдается, все же несколько глубже. При всех своих манерах он еще умел быть и надежным в высшей мере порученцем. Какое дело ни доверь – реального и порождающего сразу настороженность успеха не достигнет никогда, что в пору общего упадка и не надо. Но доверителя зато ни в коем случае не подведет.
И все его деяния на высших государственных постах были как раз в таком ключе. В 1990 году он утрясал события в Баку, где сперва порезали армян, потом азербайджанцев. Утряс так, что конфликт мощно ушел вглубь, разъединив надолго две республики и дав старт распаду СССР. Но при этом Примаков, как опытный разведчик, дал именно такие заключения в Москву, что были угодны Горбачеву и не портили с ним отношений.
С таким же нулевым успехом он исполнил свою миссию в Ираке в пору кувейтского конфликта. Бомбежек не предотвратил, иракских долгов нам не вернул, Багдад с тех пор с колен уже не поднимался – чудесным образом поднялся на всем этом только сам миссионер.
Тогда же он возглавил парламентскую комиссию по борьбе против льгот и привилегий – и той же своей дипломатичной сапой свел весь ее великий звон на нет. Но если задевался хоть на волос его личный интерес, за всем его дипломатичным по-восточному, с развесистым лобзаньем на устах блезиром выступал уже совсем другой, суровой византийской вязью шитый лик.
Один его бывший подчиненный по ИМЭМО признался: «Не дай Бог, если Максимыч запишет тебя в свои враги. Лучше сразу ищи себе новое место работы…» Когда Горбачев решил снять Старкова с «Аргументов и фактов», сотрудники редакции пробились в Верховный Совет к Примакову с коллективной петицией: «Вы же академик, просветитель, бывший журналист, передайте бумагу Горбачеву». На что тот сказал: «Горбачев снимает Старкова не как глава парламента, а как генсек партии. Через ЦК к нему и обращайтесь».
Освоив сполна этот блезир, который Ельцин жаловал больше всего, панически боясь реальных конкурентов, Примаков при нем еще успешней пошел в гору. Считалось, что он блестяще проявил себя во главе Внешней разведки. И впрямь, как выдающийся организатор всякой видимости он в этом качестве умел предстать с блестящей миной – при самой плохой игре.
Его предтеча Шебаршин, вложивший свое сердце в службу, а не в извлечение личной корысти из нее, когда увидел, что новый шеф КГБ Бакатин повел игру на поражение, подал ему рапорт по поводу одного кривого назначения: «Это назначение на основе личных связей, без учета деловых интересов. Такая практика, уверен, может погубить любые добрые преобразования. Судя по тону Вашего разговора со мной, Вы считаете такую ситуацию нормальной. Для меня она неприемлема». В итоге кадровый разведчик генерал-лейтенант Шебаршин за верность своей офицерской чести распрощался с должностью и в 56 лет стал пенсионером.
При Примакове в Ясеневе, где сидела Внешняя разведка, наладилась столовая, буфеты, прочий внешний вид и быт. Но в 1994 году произошел самый крупный провал за всю историю этой службы – агента Олдрича Эймса, сдавшего еще десяток наших самых ценных резидентов. Но главное, что Россия тогда стала вообще сдавать свои международные позиции – и по линии внешней разведки в том числе. При Примакове до неприличия развился вывоз наших капиталов за рубеж, все экономические комбинации с МВФ и прочими партнерами мы продували в пух. НАТО железно продвигалось на Восток, чужая агентура действовала у нас уже практически открыто – в качестве советников российского правительства. О чем забил тревогу бывший амурский губернатор Полеванов, возглавивший тогда Госкомимущество – но не примаковская разведка.
Конечно, это была общая лавина, которую тогда никто не смог бы в одиночку одолеть. Но Примаков, лишь строя свой радеющий за государство вид, сам был одним из авторов указанного безобразия. В деле взятого на краже уникальных книг афериста Якубовского, которого многие свидетели называли агентом канадской разведки, есть такой документ:
«1. Учредить должность полномочного представителя правительства РФ по взаимодействию с правоохранительными органами и специальными информационными службами.
2. Назначить Якубовского полномочным представителем…»
И среди подписей под этим непотребным назначением стоит: «Директор СВР Примаков».
И на той волне, самой позорной для страны, Ельцин в 1996 году назначает Примакова министром иностранных дел: «Он в особых рекомендациях не нуждается. Его хорошо знают как у нас в России, так и за рубежом…»
Сменив во главе МИДа утратившего даже видимость приличия Козырева, Примаков своим казистым видом прикрыл пустившемуся в выборную пляску Ельцину одно из самых уязвимых мест – внешнюю политику. И вновь остался в своем дутом виде: достоинство, солидность полные – и полный крах нашей дипломатии, увенчавшийся унизительными для России бомбежками Югославии. При их начале он, уже будучи премьером, опять не изменил себе: с полдороги в Штаты развернул свой самолет – но на этом никого не напугавшем жесте и заглох.
И вот таким «тяжеловесом», не поднявшим сроду ничего, Примаков после кризиса 1998 года поднялся уже на высшую ступень – главы правительства.
Но этот его шаг уже принципиально отличался от всех предыдущих. Ибо бездействовать, пусть даже мастерски, в чужом хвосте – это одно, а самому стать во главе страны и ситуации, при фактически удравшем в кусты президенте – совсем другое. Тут уже не уйти от лобового риска, что сверхосторожный Примаков всегда умело обходил; не спрятать своей личной подписи в куче других.
И от такого смелого поступка во многих даже затеплилась какая-то неистребимая для наших душ надежда на политическое чудо. Что вот вдруг старый кагэбист, разведчик, просидевший три эпохи среди злой номенклатуры как в тылу врага, и впрямь лишь ждал своего часа послужить Отечеству – и этот час настал.
Я, не впадая в крайний скепсис, не исключаю все же, что им двигало действительно что-то благое – а не один утративший свою реальную самооценку от былых успехов карьеризм. Весь его, что называется, моральный кодекс восходил, по всем оценкам его знавших, к его тбилисскому, грузинскому началу, с которым он никогда не рвал. А у грузин выше всего стояло то, что можно назвать кратко «философией стола». Неважно, кто ты – ученый, партработник, таксист или цеховик; важно, чтобы мог сделать для гостей «пурмарили», то есть хлеб-соль, широкий стол, блеснуть благополучием семьи, достатком, опоясанным снаружи сразу тремя лестницами особняком.
Примаков избрал самый просвещенный путь к этому «столу». Не через левый цех или воровство казны, а через прочное общественное положение, которое само всё – личных рук марать не надо – принесет. И возглавляя битву против льгот и привилегий, он уже имел к услугам персональный самолет, охрану, челядь и прочий, самый козырный для той грузинской кухни и морали абсолют. Благодаря его дальновидной просвещенности даже всей агентуре Березовского, с которым поскандалил Примаков, не удалось нарыть на него никакого компромата, пришлось выдумывать несуществующую жену-предпринимательшу.
Но на этом-то личном фронте, которому и посвятил все свои галсы просвещенный пурмарильщик, судьба ударила его сильней всего. Причем точно в таком же страшном роде, как и его возможного отца Андроникова, очень похожего всей внешностью и существом на Примакова. Такой же по-медвежьи грациозный, с легким на подъем брюшком просвещенный хлебосол, остряк, любимец власти, чуть не полстраны в друзьях. Но при всем том Андроников нес в себе какое-то тайное проклятие, которое открылось, глубоко всех поразив, когда покончила самоубийством его дочь Манана, обласканная с детства всеми радостями бытия.
Тот же страшный рок постиг и Примакова: в 1981 году от болезни сердца умер его 27-летний сын. Это вложившего всю душу в родовой приход отца настолько оглушило, что следующие два года каждый день он начинал с заезда на кладбище, где просиживал по часу у могилы сына.
А в 1987 году скончалась от того же сердца его жена Лаура. Но смертельный приговор врачи ей вынесли еще несколькими месяцами раньше – и можно вообразить, какую пытку пережил свято любивший мать своего умершего сына Примаков. Правда, через пару лет он женился снова – на пользовавшей его в санатории Барвиха докторше. Но свищ главнейших для него утрат уже не отпускал его, похоже, никогда.
И как знать, может, эти страшные утраты он воспринял как некую Божью кару за все свое неправедное процветание на косточках страны. И решил, наконец выйдя из комфортного окопа, искупиться перед Богом и страной.
К тому же ситуация, когда к нему пришла власть, была, по мнению многих экспертов, не столь скверной, как казалось. Худшее уже принял на себя его предшественник Кириенко – скатив все до такого дна, оттолкнувшись от которого можно было картой самого упадка разыграть верный подъем. Рубль полностью отпущен, не надо подчинять всю экономику его искусственному удержанию. Напротив, троекратный подскок доллара давал на рынке исключительный приоритет отечественному производителю. Дефолт еще и здорово подсек замордовавших государство олигархов; Ельцин, считавшийся за наше главное стихийное несчастье, во всех смыслах еле дышит. Короче, все позволяло в несколько решительных ударов разрешить самые главные, уже давно известные проблемы, не дававшие пути стране.
Конечно, риск, неотделимый от любой игры, был все равно велик. Но и расклад, с невиданной доселе политической поддержкой чуть не всех – заманчив крайне. И Примаков, как опытный игрок, наверняка все это взвесив и положась на тот же свой не подводивший сроду опыт, сделал самую большую в своей жизни ставку.
Но, как дальше стало видно, вся его игра, даже при самой сильной карте на руках, была заведомо обречена. Ибо никакой на свете опыт не заменяет главной в таком деле вещи – смелости поступка, без которой не берутся города. А ее-то мастер закулисного маневра как раз в своем благоустроенном окопе, длившемся всю жизнь, и атрофировал в себе вконец.
Все его действия остались на уровне замаха – но не решительных ударов, подобных тем, какими в свое время Ельцин добивался своего. Налоговой реформы, ключевой тогда, он сразу убоялся: прождал, проосторожничал – и вовсе упустил возможность провести ее. Так же – и во всем остальном. Правда, его друг Глазьев уверял, что именно тем ничегонеделанием в экономике Примаков позволил производству самотеком подняться за его премьерство на 24 процента. Пусть даже так: для экономики подчас не делать ничего – и впрямь умней всего. Но не для политики – где ничего не делая, не перехватывая инициативу, не вылезая из окопа, уже ни победить, ни даже просто удержать позиции нельзя. А без того любые точечные просветления по экономике – один мираж.
И Примаков, не решась разыграть удачно выпавшую экономическую карту, дал прежде всего политического маху. И именно на политическом ковре, ошибочно сочтя, что это то же самое, что под ковром, схватил свое фиаско.
Только он тронул Березовского, открывшего свою пиратскую лавчонку параллельной власти в государстве, в ответ пошел такой накат, перед которым липовый тяжеловес, всю жизнь толкавший дутые гири, тотчас скис. Березовский через свои СМИ устами Доренко льет на него грязь – а самый властный в стране на ту пору человек заискивающе озирается на Ельцина, ища защиты у полуживого льва.
Он до того врос в этот черепаший, скованный из роговицы кулуарных страхов панцирь, прослуживший ему три эпохи – что и на вершине власти не смог выйти из него. И победить не смог не Березовского, как сострадательно о нем писали, а прежде всего самого себя.
Осмелься он на прямой отпор врагу – его б, как в свое время Ельцина на танке, поддержала б вся страна, принявшая в этом конфликте его сторону. Но он привычно стал мастырить под ковром какую-то пугливую, никак не подобающую имиджу, с которым вышел на ковер, интригу. Щипать по мелочам людишек Березовского, катить не него встречный компромат. При этом в интервью газете «Вашингтон пост» он боязливо заявил, что не видит обвинений против Березовского, «которые повлекли бы за собой его арест».
Короче, он со своей панцирной боязнью прямой драки оказался просто неадекватен своей новой роли на вершине нашей политической горы. Где хоть, конечно, и играют в политические карты – но побеждают канделябрами по морде в основном.
И Ельцин даже выздоровел, увидев в своем назначенце, все же вызывавшем сперва легкую опаску, совершенно безобидного по существу зверька. И как бы в начет за покушение на рычаги, несоразмерное калибру, взялся сам за эти мстительные канделябры. Примаков грозил сразу уйти, если только тронут его команду. И Ельцин с одной целью: посмотреть, что будет, – снимает не делавшего ровно никакой погоды вице-премьера Густова. Премьер, еще владея всей реальной властью, мог в ответ ультимативно стукнуть кулаком – и Ельцин бы сходил назад, что было ясно из самой задумки его пробного наезда.
Но экс-разведчик, сделавший карьеру на непротивлении любому исходящему свыше злу, смолчал – и получил дальнейшую, еще обидней, канделябру. Ельцин назначил своим представителем по Югославии любителя от дипломатии Черномырдина, указав тем патентованному дипломату Примакову чуть не на его профнепригодность. Тот снова ни гу-гу. И тогда вконец окрепший Ельцин стал просто топтать его: публично не здороваться с ним, по-хамски пересаживать на встрече его замов: «Не так сели!» Смотреть на все это по телевизору даже вчуже было стыдно. А просвещенный академик, европеец, принятый на самых высших в мире уровнях, лишь крепче вжимал голову в свой панцирь – и вновь молчал. При нем из обнадеженной им попусту прокуратуры сделали настоящую девку по вызову – он и на это, скованный каким-то ужасом перед дремучим самодуром, промолчал.
И тогда у подлинного олимпийца Ельцина, впервые давшего кому-то шанс сыграть против себя, даже как будто подстрекавшего к этой игре: а ну осмелься, отними! – просто кончился терпеж к такому, так и не посмевшему извлечь свой кукиш из штанов, противнику. И он его одним пинком, как надувную, ровно ничего не весящую политическую куклу, вышиб за ковер – вернувшись вновь к уже бескукишно глядящим в рот клевретам.
При этом ни один из тех, кто обещал вывести народ на шпалы за премьера Примакова, и пальцем не пошевелил. Как сам он оказался дутым – такой же оказалась и вся фукнувшая разом солидарность за него.
И потому когда он с думой о реванше на челе – возглавить или нет черепашью партию всех проигравших – застрял в дверях политического казино, все это уже было даром. Не потому что проиграл, с кем не бывает. А потому что никакой игры на самом деле и не было – то ли не посмел, то ли физически не смог переступить этот монументально возводившийся им смолоду блезир.
Да, он всю жизнь до этого играл отменно – за свое личное, первичное, и в рамках этой классики был игроком, конечно, высшей масти. Но не борец за настоящие, больше цели; не победитель, не орел.
Впрочем сегодня подлинных орлов, помимо отрицательных, наша прошедшая сквозь три эпохи политическая фабрика с каким-то удручающим бесплодием не выдает. Грести руками и ногами под себя, часто рискуя даже головой – другое дело. Эта корысть вошла в родную плоть и кровь, служение ей являет сплошь и рядом образцы такой самоотдачи, что нет и близко на стезе служения родной стране.
Этому личному делу и послужил ударно Примаков, внеся свой вклад в его сегодняшний примат. Чем заслужил в конце концов у нынешних приматов, взошедших на этом культе личного, пожизненный банан, который и унес с собой в могилу.
Информация